В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Отвяжись от мальчишки, сказал кареглазый, по-хорошему говорю.

Не пойму, брат, я тебя оскорбил чем?

Не лезь в чужие дела.

А я и не лезу, брат.

Кареглазый сорвал с лица платок и, скомкав в кулаке, заорал как потерпевший. Да что ты тянешь как несмазанная телега – брат, брат, не брат я тебе!

Скаут пожал плечами.

Кареглазый сказал. И не говори со мной и с индейцем. Не смотри в мою сторону. Не смотри в его сторону. Иди своей дорогой, пока у тебя руки-ноги по замыслу господнему стоят, а то я ведь повыдергаю, местами поменяю, будешь на четвереньках бегать.

Скаут ухмыльнулся. Это ты, брат, пошутил.

Горбоносый сказал. Ну, довольно.

Воля твоя, капитан.

Черноногий пронзительным соколиным взором глядел на незнакомца из-под царственно-китовых надбровных дуг, высеченных мемориалом в неприступной скале его лица.

А этот сувенир у вас откуда? спросил скаут. У индейцев в покер выиграли? Он ваш раб? Слуга?

Горбоносый оглянулся, но промолчал.

Он речь нашу понимает?

Индеец-то?

Да, индеец.

Понимает.

Ты, браток, папаша его или что?

Мы сами по себе.

И как это понимать?

Ты же у нас мыслишь, вот и покумекай.

Скаут смерил индейца взглядом. Имя у него есть?

А ты спроси, только он промолчит.

Немой он, что ли?

Не по начинке ты ему.

По-моему, браток, я тебе не по начинке. Хотя не припоминаю, что я тебе насолил – недругов-то своих я помню на зубок.

Скаут постучал себя по носу.

Откуда бы недругам взяться у компанейского парня как ты?

Ну, не каждому по нраву моя компания.

А я все гадаю – почему?

Некоторое время они молчали. Солнце зашло за горизонт наполовину. Очертания окружающего их густого подлеска черными мокрыми пятнами выделялись на золотом фоне. Очень быстро ландшафт стал трансформироваться, сопротивляясь жаркому чужеродному климату. Они услышали шелковистый шум ручья – навстречу им, как воинство, маршировали по обе стороны старой тропы хвойные деревья, в своих роскошных зеленовато-синих мундирах, чьи малахитовые тени отражались на поверхности засыпанной иголками реки. Деревья расступались и опять смыкались за всадниками, когда они ехали по тропе на лошадях. Ветер, окрашенный мягким ароматом, слегка пьянил.

Скаут поравнялся с горбоносым.

С кого трофей снял? спросил горбоносый.

Трофей?

Звезду шерифа.

Скаут снял шляпу и принялся разглядывать аксессуар, любуясь его формой, смыслом и оттенками, которые он заимствовал и сосредотачивал, отражая и преобразуя свет уходящего солнца.

Это? Оно не трофей, браток. Мой папаша, он шерифом был славным. Хоть и недолго – за воротник он заливать начал после смерти моей матери, ей богу, что в твое корыто. До чертиков упился и словил пулю прямо в сердце.

Горбоносый безразлично промолчал.

Но мне то что, папаша сам напрашивался с тех пор, как мать, царствие ей небесное, на тот свет отправилась. Он только лиходея и ждал – лишь бы за револьвер схватиться. Раньше такого не делал.

А ты, значит, по стопам отца?

В каком это смысле, браток?

Служишь закону.

Скаут надел шляпу и пожал плечами. Бог знает, браток. Я ведь не официально. Но стараюсь находиться внутри закона.

Интересная формулировка.

Скаут кивнул. Как скажешь, браток.

Горбоносый выставил перед собой руки так и сяк – словно хотел продемонстрировать приблизительные размеры чего-то:

Ты знаешь, что овец держат в загонах, верно?

Ну, браток, знаю.

Но на время кормежки их сопровождают на подготовленные пастбища.

Ты это, брат, к чему?

К тому, что там травка позеленее.

Не пойму я что-то, причем тут овцы?

Горбоносый отмахнулся. Просто забудь.

А у тебя, браток, семейство есть?

Они далеко – а я тут торчу.

Как сапог в болоте.

С этим не поспоришь.

А жена у тебя есть, чтобы койку по ночам греть?

Была. Но уже лет пять как смотрит на обратную сторону гробовой доски – границы ее личного неба в царстве Аида.

Скаут задумчиво поглядел на парящих птиц.

Жаль это слышать, а что ее в могилу свело?

А не рановато ли ты мне в душу лезешь, дьявол пронырливый? Мы с тобой, если мне память верна, кровь и плоть Христову на пасху не праздновали, да и детишкам моим ты не крестный отец.

Скаут кивнул. Что верно, брат, с тем спору нет – и все-таки, ты этот разговор начал, а я только поддерживаю беседу.

Горбоносый придержал шляпу, наклонился и сплюнул. Умерла она в годы эпидемии оспы, въедливый ты сукин сын.

Паршивого кота тебе в мешок судьба подсунула. А звали твою женушку как?

Горбоносый не ответил. Скаут настороженно оглянулся.

Слушай, браток, тут неподалеку поселение есть при торговом посту. Райт-Ривер.

Ну есть – и бог с ним, а для чего мне это знать?

Мне бы пошептаться с тобой, брат, с глазу на глаз.

Горбоносый оглянулся.

Они нас не слышат. Что на уме у тебя?

На уме у меня, брат, Красный Томагавк, слыхал о нем?

Кое-что слышал.

Скаут покосился на черноногого, затем повернулся опять к горбоносому.

Ты, видать, браток, не подозреваешь, сколь паскудная история за этим именем стоит? правильно я мыслю?

Не мое это дело, ты это пойми.

Ты о банде Бродяг из Колорадо слыхал?

Не случалось.

У местных, брат, история сродная – только с кровавым исходом. Признаюсь тебе, что у меня с предыдущими компадрес не заладилось. А было их четверо – отъявленные мерзавцы, душегубы и безбожники.

И тебе, конечно, таковое общество претит.

Издеваешься? Так вот. Несколько дней я держался с ними, наблюдал, как они местную голытьбу обирают – но те добровольно платили им, кто чем, кто серебром, а кто и золотом, а кто и глиняными горшками готов был платить, лишь бы им в доказательство отмщения голову Красного Томагавка принесли.

Кто это вообще?

Ты не торопи события, браток, слушай дальше. На первых порах народ вроде бы лелеял надежду на благополучный исход событий, но все закрутилось, что твоя мельница – не распутаешь. Поначалу, еще до Красного Томагавка, в окрестностях объявилась шайка дезертиров и самозванцев, возглавлял их некий сержант по кличке Картечь, при полном параде. Люди его, видать, чтобы проще было сколотить свою приватную армию, выдавали себя за солдат сорок девятого кавалерийского полка и рекрутировали в свои ряды разноплеменной сброд – а ведь сперва их было всего-навсего шестеро. На протяжении нескольких месяцев они из народа душу выматывали, воровством промышляли, да и