В жаре пылающих пихт - Ян Михайлович Ворожцов

Но наконец он обратился к молчаливому старшему сыну, с трудом припоминая и выговаривая незнакомые горбоносому слова. Негр указал пальцем на подростка. Тот, сидевший у костра, наблюдал за ними, слушая пояснения отца к происходящему. Затем, когда на его лице все прояснилось, мальчик подошел к горбоносому, выуживая из карманца сложенную напополам фотографию – он нерешительно протянул ее маршалу.

Мужчина сказал, у него нет друзей – только эти мальчики на фотографии. И он захотел сохранить ее. Все, кого мы знали, убиты…

Горбоносый опустился на одно колено, на другое положил шляпу, покривлялся, пытаясь улыбнуться и разглядывая фото, а затем сложил его напополам и просунул назад в карманец.

Оставь, сказал. Будь моим парням хорошим другом, сынок.

Уехав от них, горбоносый встретился с Плачущим в Сиянии Пихт, который дожидался его за холмами с грудничком на руках. Оттуда всадники пересекли выстланную скатертями ветров равнину, покрытую покачивающимся высокотравьем, и скоро возвратились к ручью – там их ждал кареглазый. Он подскочил с места, где мгновение назад сидел, подперев ладонью пульсирующий лоб и бездумно вырисовывая прутиком узоры и взвихривая солнечно-серую пыль.

А где длиннолицый?

Кареглазый скороговоркой ответил, Холидея посадил на вторую свою лошадь, и они уехали еще утром!

Сукин сын!

Он сказал, мол, один стежок вовремя – и сбережешь весь шов. И ты, мол, на голгофу повернул, когда с черноногим спутался, а там малой кровью откупиться не получится, и поручился собственной головой за это. Обещал открыть стрельбу по нам, если индейца увидит. Но поклялся, мол, не ограбит нас – сказал, оно не по-христиански. И что если мы доживем, он нас с деньгами будет на том холме дожидаться, откуда мы вместе в путь тронулись. А если не придем, он камни узором среди травы выложит и наши доли спрячет.

Сучий сын, по коням! скомандовал горбоносый.

Кареглазый ловко поставил сапог в стремя, взялся за рожок, оттолкнулся другой ногой и уселся в седло.

Глава 7. Больше нечему гореть

Спустя несколько часов они пересекли проветриваемую прерию и вошли в долину, где вдоль реки стояли серебристо-черные тополя, а среди тополей – гудели, пищали, чирикали птицы, кудахтали тетерева и звенели комары. Вилохвостый лунь торопливо перелетал с ветки на ветку, белесо сверкая черными глазами-пуговками. И по мере того, как кареглазый, горбоносый и сиксика продвигались в нужном им направлении, одновременно с тем с противоположного направления, освещенные закатывающимся солнцем, ползли удлиненные формации темно-красного сланца, испещренного грандиозными естественными узорами. Кареглазый замыкал вереницу – он ощущал себя участником затянувшегося парада в честь сомнительной победы, в сердце жаркой и неприветливой чужой страны, где с изнурительным упорством вынужден исполнять ответственную роль, противную и непонятную ему самому. Он разглядывал овальную и бронзовую как доллар физиономию младенца, спеленатого до недвижности в мешке у индейца.

Как паренька зовут?

Индеец ответил. Альсате.

Кареглазый поравнялся с ним.

Славный мальчуган.

Черноногий неотрывно наблюдал за птицами, плещущимися среди багрово-черных атоллов облаков в просвечивающей лагуне неба.

Они рисуют, сказал индеец.

Кто?

Птицы рисуют горы – и когда они закончат рисовать, на этой земле вырастут высокие горы, какими их задумали птицы. И однажды я буду жить здесь с Быстрой Лодкой.

Кареглазый поднял глаза. Выдумки все это, дружище, сказал он.

Мой отец, Быстрая Лодка, сказал, что мы больше не можем жить в горах, потому что туда пришли белые охотники. Мне нравилось в горах. Я любил там жить. До того, как белый человек пришел – мы с отцом не знали ни голода, ни жажды.

Что за белый человек?

Белые охотники. Они ставили ловушки и рыли ямы, и я слышал вой животного, которое попало в такую ловушку – и тогда я вышел, чтобы вырвать ловушки и засыпать ямы. Но белые охотники узнали о моем запрете. Они вооружились пистолетами и ружьями, и огнем, чтобы найти – кто запретил им и чьей властью? А это был я и мой запрет. И я хотел сказать им – убирайтесь! это наш дом!

Кареглазый кивнул. Похожее и с моей семьей случилось.

Черноногий сказал. Быстрая Лодка узнал, что белые охотники ищут меня, чтобы разрушить мой запрет, как они разрушали своими топорами и жгли порохом. Быстрая Лодка отправился к белым охотникам, чтобы просить их уйти. Но когда Быстрая Лодка вернулся, то священные одежды его были испачканы в крови белых охотников – и потом мы узнали, что было побито много индейцев, похожих на меня, потому что белые охотники искали Благословенное Дитя.

Кареглазый молчал. Кого?

Меня.

Ты ведь вроде Плачущий среди деревьев… или как там, нет?

Я стал Вольным Ветром теперь, раньше я был Плачущим в Сиянии Пихт, а до того – Благословенным Дитем.

У тебя много имен.

Я прожил много жизней.

Повезло.

Нет.

Почему?

Каждый раз я умирал. У кого много жизней – у того много и смертей.

Кареглазый пожал плечами. Кажется, в этом есть смысл…

Когда Быстрая Лодка сказал мне – надо уйти, сын. И его слова огорчили Благословенное Дитя. Я не понимал, куда? и Быстрая Лодка сказал мне, что птицы летают высоко в небе, и охотники видят их. Охотники стреляют в них. Потом птицы падают замертво. Он сказал, что теперь мы – как эти птицы. Тогда Благословенное Дитя спросил у Быстрой Лодки, куда мы пойдем? и Быстрая Лодка сказал мне, что повсюду, куда ни глянь – мир белого человека. Но прежде Быстрая Лодка предупреждал, чтобы я не желал мира белого человека ни каким из членов своих, не глядел на него глазами и не слушал ушами, иначе мир белого человека придет за мной – и Благословенное Дитя станет рабом, живущим бессмысленно, без понимания и цели как белый человек.

Кареглазый фыркнул. Да у тебя зуб на белых.

Черноногий спросил. Зуб?

Ты ненавидишь белых.

Жадность и ненависть, сказал черноногий, страх и смерть, они в ваших сердцах – пустых и немых, как камни. Я слышал смех белого человека. Но это жестокий и мертвый смех. Жадность и ненависть ваши отцы и матери. Они то, что рождает поступки белого человека. Они живут в белом человеке. Но и великий дух живет…

Слава богу, усмехнулся ковбой.

Но дух и пути его сокрыты, как я и отец были сокрыты от мира белых людей. Но дух можно пробудить – уничтожая дом духа