Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– А я согласен, – возразил Невельской, – кают-ком­панию, душную, тесную каютную конурку, особенно це­нишь после вахты в темную снежную ночь, когда зуб на зуб не попадает и от волнения и от холода. Только тогда чув­ствуешь, что живешь и наслаждаешься и стаканом крепкого чаю и заплесневелым сухарем.

– Какое счастье – беззаботно лететь с горы на салаз­ках или скользить по расчищенному льду на коньках, а ве­чером в теплой, уютной комнате прислушиваться к бессиль­ному вою ветра в трубе и жить одной жизнью и мыслями с великими предками и чудными писателями! – восклик­нула Катя с непосредственной наивностью и пояснила: – Читаем мы здесь запоем. И не только читаем и переживаем, но и спорим... Наши все работают: оба Поджио прямо славятся, как педагоги, тоже и Борисовы, а Сергей Григорье­вич – непререкаемый сельскохозяйственный авторитет у му­жиков. Мария Николаевна обшивает, устраивает, лечит, уте­шает и ставит на ноги десятки семейств – словом, все действуют, как говорят, «кто во что горазд», и все это с подъемом, с сердцем. Словом, мы не скучаем, некогда... Правда, мы с сестрой еще не устроились, но с Нового года обе думаем о занятиях в институте.

– Мы вас, Геннадий Иванович, непременно закружим, как в водовороте, правда? Вы не откажетесь ни от коньков, ни от салазок, ну, словом, ни от чего! – воскликнула Нелли и прислушалась.

– Папа пришел, вы еще с ним не знакомы? – И она бросилась навстречу высокому, востроносому, с лицом, ис­пещренным резкими морщинами, мужику в русском овчин­ном тулупе, бараньей шапке и местных оленьих торбасах.

Острый запах лошадиного пота и кислой овчины напол­нил гостиную.

– Наследил! Наследил! – прыгала Нелли возле мужи­ка, стараясь повиснуть у него на шее. – Достанется от маман на орехи, и поделом. – И, повиснувши, на ухо: – У нас в гостях герой – Невельской.

– Невельской? – громко повторил Волконский. – Где же он? Дайте посмотгеть... А я давно собигаюсь заагканить вас и ваших одичалых могяков – у меня сегьезное дело, ба­тюшка, – и он все время крепко тряс руку Невельского и настойчиво требовал зайти к нему переговорить о разведении огородов в Аяне, на Амуре и Сахалине, обещая снабдить книгами, семенами и своими предположениями, основанны­ми на изучении климата.

Из столовой показались гости и хозяйка: Муравьев и Христиани шли, смеясь и затыкая носы.

– Серж, – укоризненно сказала Мария Николаевна, взглянув на пол, – посмотри, что ты наделал! Ты откуда?

– М-да, наследил, – согласился тот, целуя жене ру­ки. – Я от Поджио, сейчас пойду к себе, пегеоденусь.

– Совершенно ясно, что мосье Поджио устраивает у се­бя на ночлег князя Волконского в конюшне – как самом любимом местечке, – насмешливо сказала, жеманясь и при­творно чихая, Христиани, вынула из кармана хрустальный флакончик с ароматической солью и поднесла к самому носу Муравьева.

– Разрешите, мадам, – бросила она хозяйке, – я от­крою форточку? – и бегом направилась к окну, у которого сидели Невельской с Катей, но ее уже предупредил Молча­нов. Нелли тут же потеряла настроение и, шепнув Молчанову на ходу какую-то коротенькую фразу, вышла. Муравьев со Струве подсели к столику с шахматами. Христиани подошла к роялю, Молчанов и Миша засуетились около нее, откинули крышку, зажгли свечи и тут же, стоя, приготовились слу­шать. Мария Николаевна и Екатерина Ивановна уселись на диване. Сестра Кати оставалась в столовой.

И почти без перерыва, в течение всего остального вечера, лились и переливались звуки грустных и веселых итальян­ских песен Христиани, любимые Марией Николаевной Волконской; потом песни каторжные – байкальские, нерчинские и петровские, которые так хорошо, в угоду матери, разучил и исполнял задушевным тенором Мишель, и оперные арии хорошо поставленного баритона Молчанова.

Невельской заслушался.

– А вы поете, Екатерина Ивановна?

– Я больше люблю играть, но и пою, особенно русские плясовые, наши, орловские. Прилежно собираю местные – камчатские, якутские; стараюсь добраться и до тунгусских. Впрочем, не брезгаю и песнями вообще.

– Я постараюсь вам собрать там, у себя, гиляцкие, орочонские, айновские, может быть, и тунгусские – словом, какие будут и насколько сумею, – предложил Невельской. – А для начала завтра же могу вам предложить одну людо­едскую, с Вашингтоновых островов, записанную на острове Нукагива.

– О, как я вам буду благодарна! – обрадовалась она.

И уже перед тем как расходиться, Катя подкупающе про­сто и, нисколько не смущаясь, спела несколько лихих орлов­ских плясовых.

– Мадемуазель Катиш – несравненная русская народная певица! – вскричала Христиани, подбежала к Кате и крепко поцеловала ее.

Катание на салазках, на коньках, в ближайшие леса на лыжах, на добытых моряками откуда-то собаках, поездка табором с палатками на Байкал – время летело быстро и незаметно.

Компания сдружилась и увеличилась: примкнули все Трубецкие и девицы Раевские, муравьевские дамы и моряки, почти все молодые генерал-губернаторские и губернаторские чиновники, друзья Мишеля Волконского по гимназии, а Нелли – по институту.

Наступили каникулы. Местом ежедневных сборищ слу­жил каток в одной из заводей бешеной, холодной, не признающей никаких оков и голубой, как море, красавицы Ан­гары. В заводи лед был прозрачен, как стекло, и аршин на пять ясно было видно каменистое дно, а на его фоне – бес­численное рыбье население. В лунные ночи катались долго, завивали головокружительного длинного и быстрого «змея» и даже танцевали. Непременной участницей этого развлечения была Мария Николаевна. Искренность веселья ее кра­сила и молодила: она казалась сестрой Мишеля и Нелли, но никак не матерью. Сухой и деловитый Невельской совер­шенно оттаял и веселился за троих. Муравьев его буквально не узнавал.

На рождестве пошли балы: в институте, гимназиях, дворянской, городской, купеческой, у известного благотворителя миллионера Кузнецова. Словом, никому ни отдыху, ни сроку. «Никогда еще не веселились в Иркутске так, как в эту зиму», – записывал в своем дневнике аккуратный Струве...

И вдруг, в разгар веселья, – чудовищно нелепый слух из Петербурга: Невельской за самовольный, противный же­ланию государя императора проступок разжалован в матросы.

Неизвестно было, откуда пошел слух, но он распростра­нился одновременно с доставленной фельдъегерем обширной петербургской почтой и не противоречил новостям, сообщенным Муравьеву Перовским. Среди бумаг был и запоздалый приказ о повышении в чинах Невельского и всех его офице­ров за отличное плавание и доставку казенного груза на транспорте «Байкал». Невельской стал капитаном второго ранга. А в письме, двумя днями позже, Перовский сообщал, что в комитете открытиям Невельского решительно не верят и что-то собираются против него предпринять.