Анна Чайковская - Триумф красной герани. Книга о Будапеште
Будапештцы, как, впрочем, и венцы, и петербуржцы, и москвичи, и парижане, намеревались жить долго и счастливо, строили удобные, теплые, красивые дома в расчете на столь же долгую, мирную и счастливую жизнь детей и внуков. Они искренне надеялись разрешить в скором времени остававшиеся пока проблемы и утвердить на земле мир и процветание… Надеялись до самого 1914 года.
На Первой мировой войне Россия и Венгрия воевали по разные стороны фронта, но ее финал стал трагичен для обеих. Россия в 1917-м пережила социалистическую революцию, затем гражданскую войну. Венгрия – коммунистический террор Белы Куна в 1919-м и катастрофу Трианона в 1920 году. Петербург утратил статус столицы России, когда в 1918 году правительство Ленина переехало в Москву. И, начиная с того же 1918 года, Будапешт стал столицей национального государства Венгрия, но навсегда расстался со статусом столицы имперской.
«Столица» – не более, чем слово, и как питерцев, так и будапештцев куда больше волновали будничные заботы: дрова, продовольственные карточки, расселение и уплотнение, потом письма с фронтов Второй мировой (опять же с противоположных сторон), потом восстановление разрушенного города. Ощущение утраты столичного статуса пришло позднее. Тогда и стало очевидно, что Петербург – «великий город с областной судьбой», не civitas, а действующая модель в натуральную величину… Будапештское самоопределение звучало еще более трагикомично: Венгрия – «самый веселый барак в соцлагере», а бывший когда-то имперской столицей Будапешт теперь, стало быть, «центр барака», с красной звездой над куполом здания Парламента? И без королевской короны. Добавим: корона святого Иштвана, которую теперь можно увидеть в зале под куполом Парламета, с 1945 до 1978 года хранилась в США, на военной базе в Форт-Нокс в штате Кентукки, пока не была возвращена Венгрии Джимми Картером.
Оба города живут памятью о былом величии. Петербург вернул себе имя, но вынужден, скрепя сердце, согласиться со званием только лишь «культурной столицы». Будапешт не хочет забыть о Трианонском договоре – на здании Парламента справа от входа полномочно присутствует государственный флаг Венгрии, а слева – сине-желтое полотнище венгров-секеев, чьи земли в Трансильвании после 1920 года оказались в составе Румынии[154].
Столичный вопрос обоих городов уже принадлежит истории и вряд ли получит новый ответ. Но и другие «вечные темы» обеих стран перекликаются, неожиданно находя отражение в водах другой реки. Так языковое одиночество Венгрии, не позволяющее миру по достоинству оценить ее литературу, не напоминает ли о религиозном одиночестве России? А муки русского выбора между Европой и Азией находят удивительно близкое соответствие в венгерской антитезе «Паннония – Хунния».
Двойственность столичного статуса Петербурга и Будапешта различна, но она есть и накладывает на город на Неве и город на Дунае узнаваемый отпечаток, очевидный для внимательного наблюдателя. Как заметил филолог Омри Ронен, имевший опыт жизни и там, и там: «Я вижу много общего между Петербургом и Будапештом. Оба города невыразимо грустны».
ШтрихЛетом 2015 года в городе появились большие плакаты с государственной официальной символикой и призывами «Если приехал в Венгрию, не отнимай работу у венгров!» и «Если приехал в Венгрию, уважай нашу культуру!». Население быстро сообразило, что плакаты на венгерском языке рассчитаны никак не на иммигрантов, которым еще этот язык учить и учить, а на возможный электорат националистической партии «Йоббик», с которым правительству, хочешь не хочешь, а надо заигрывать. И началось: на плакатах закрашивали одни буквы, дописывали другие, и тексты получались новые. «Не ешь печень венгров!»: выражение nem veheted el («не отнимай») превращается в nem eheted el («не ешь») путем ликвидации всего одной буквы. «Если приехал в Англию, не отнимай работу у венгров!», «Если приехал в Венгрию, ешь шоколадный батончик!», «Если приехал в Венгрию, нормальных людей тоже можешь встретить», «Если приехал в Венгрию, не мог бы ты привезти здравомыслящего (нормального) премьер-министра?»
Появились даже плакаты, использующие как основу всем в стране со школы известную картину Михая Мункачи, где изображен приход венгров в Европу в IX веке. Усатые всадники на могучих конях выступают из леса, а ниже – надпись: «Если пришел в Карпатский бассейн, не отнимай работу у аваров!»
Как показало время, идеи этой стихийной акции разделяют в Венгрии, мягко говоря, не все. Но акция была, и голос прозвучал.
Дух компромисса
Будапешт не оставляет впечатления рая на земле. Более того, в характере города нет стремления к достижению рая, как нет особого азарта в стремлении к достижению каких бы то ни было рубежей и высот. Наглядно в городской среде это находит выражение в повсеместно бездействующих, стоящих городских часах. Это конфликт долга и души: вроде бы долг обязывает к динамике, к развитию (Европа все же), но на самом деле торопиться никуда не хочется: вот Дунай, вот солнце, вот уже построенный великолепный город – чего ж еще? Стоят часы на двух башнях синагоги. На церковных колокольнях – по-разному: какие-то часы остановились в незапамятные времена, какие-то честно работают. Удивительнейшим, невероятным образом демонстративно не функционируют самые большие в мире песочные часы, восьмиметровые, семитонные, установленные в парке Варошлигет в 2004 году в честь вхождения Венгрии в Евросоюз. Символично?
В дуалистической Австро-Венгрии главной была Австрия, и о том, чтобы обогнать ее хоть в технике, хоть в искусстве, речи не было. К светлому будущему коммунизма во времена соцлагеря венгры и вовсе не торопились. Будапешт слушался, когда Москва учила и командовала, но первым учеником становиться не стремился. Тем более не торопится сейчас рвать грудью ленточку в экономическом марафоне Евросоюза.
Будет ли преувеличением сказать, что позднейшую историю Будапешта осеняет слово «компромисс»?
То историческое соглашение между Австрией и Венгрией дало обеим странам редкий в мировой истории опыт взаимных уступок. И правильно поступают те, кто переводят его название (нем. Ausgleich, венг. Kiegyezés) как «Компромисс», поскольку обе стороны отказываются по нему от очень важных для себя положений, что, надо полагать, было очень непросто. Каково, в самом деле, было австрийцам уступить права на территорию, завоеванную кровью, отвоеванную у Османской империи героическими усилиями принца Савойского и его армии? И каково было венграм отступиться от идеалов свободы, провозглашенных Кошутом, воспетых Петёфи, освященных кровью «арадских мучеников»[155]? Лайош Кошут, пламенный революционер, не отказался от них до конца своей долгой девяностолетней жизни. И приверженцев у него имелось немало – во всяком случае, похороны «великого сына нации и почетного гражданина столицы» вылились в гигантскую демонстрацию, когда 1 апреля 1894 года в траурной процессии от Национального музея до кладбища Керепеши прошло не менее полумиллиона человек. Но, с одной стороны, отдавая почести борцу с австрийским господством, венгры не демонстрировали никаких намерений эту борьбу продолжать, а с другой – император Франц Иосиф не сделал ни малейших попыток воспрепятствовать выражению признательности политику, всю жизнь отдавшему борьбе с ним, с императором.
