Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

– Боюсь, не наделать бы промахов с этими гостями. Хоть бы отец скорее возвращался.

– С божьей помощью не наделаешь, – смиренно отве­тил тощий и длинный как жердь монах и поднялся с крес­ла. – Наблюдательность и мудрость падре Жозе поможет раскусить истинные цели этих иностранцев. А вот, кажется, и они, – добавил он, быстро подходя к окну.

Действительно, к дому подходили гости. Впереди шество­вал Резанов, с ним рядом, размахивая руками, шел настоя­тель миссии падре Жозе де Урия. За ними группой, втроем: Хвостов, Давыдов и Лангсдорф.

Контраст между строгой высокой фигурой Резанова в камергерском мундире со звездой, с широкой муаровой лентой через плечо и при орденах и кургузой, пузатой, в сандалиях на босу ногу тушей патера Жозе де Урия заставил подсмат­ривавших из глубины другой комнаты сестер громко расхо­хотаться.

– Интересная пара, не правда ли? – сказала старшая, донна Анна.

– А он очень красив, – перестав смеяться, задумчиво произнесла донна Консепсия и потом добавила: – И вели­чествен.

У подъезда выстроен был почетный караул. Шесть солдат по команде офицера взяли ружья на караул. Резанов небреж­ным жестом приподнял шляпу с белым плюмажем и сказал: «Здравствуйте». В ответ прозвучало какое-то многосложное и непонятное приветствие. Офицер отделился от караула и при­соединился к вышедшим к подъезду Аргуелло и монаху.

– Добро пожаловать, ваше превосходительство и господа офицеры, – засуетился дон Люиз де Аргуелло, представ­ляясь сам и представляя монаха и офицера. – Зачем же так официально, ваше превосходительство?

Поздоровавшись со свитой Резанова, он стал с ним в пару и повел гостей вверх по лестнице, сначала в кабинет, а затем, тотчас же, не предложивши даже сесть, в столовую. В дверях столовой шествие замедлилось для церемонии представ­ления сестре Аргуелло.

Опытный глаз Резанова одобрительно скользнул по изящ­ной фигурке Консепсии. Задержав на момент узенькую ручку, Резанов медленно наклонился для поцелуя, внимательно рас­сматривая скромно опущенные ресницы и ожидая взгляда. В глубоком свободном реверансе донна Консепсия повторила только что прорепетированный перед зеркалом поклон, и близко-близко перед склонившимся Резановым внезапно от­крылись два бездонных сине-черных озера.

За столом было весело. Резанов и офицеры едва успевали отвечать на методические, солидные вопросы патера Жозе де Урия и Аргуелло и сыпавшиеся непрерывным потоком вопро­сы любопытной Консепсии. Нравились ей решительно все, включая даже чопорного «ганц-аккурат» барона Лангсдорфа.

Грустен был лишь караульный офицер, которому никак не удавалось поймать частенько скользивший мимо него взгляд Консепсии. Тощий патер не стеснялся и, причудливо смешивая испанский и латинский языки, резво объяснялся с серьезным Лангсдорфом, поощрявшим его утвердительными кивками головы. Кофе подан был в кабинет.

– Ваша младшая сестра говорит по-французски, как на­стоящая парижанка, – сказал дону Аргуелло Резанов, входя в кабинет.

– Нет ничего удивительного, – улыбнулся тот, – она воспитывалась во Франции, жила у тетки в Париже и только год тому назад приехала сюда. Скучает, никак не может от­выкнуть от шумной парижской жизни.

Разговор на эту тему, однако, тотчас же оборвался и при­нял деловой характер. Отозвав Резанова несколько в сторону, Аргуелло в изысканнейших выражениях и с извинениями сказал, что о приезде иностранных гостей он обязан немедленно известить губернатора Новой Калифорнии, резиденция кото­рого находится в Монтерее, но что необходимо снабдить рапорт сведениями о тех судах, о которых губернатор был изве­щен испанским правительством.

Резанов охотно сообщил маршруты судов и просил разре­шения послать и его письмо к губернатору с просьбой раз­решить приехать к нему в Монтерей.

Гостеприимные хозяева не отпускали гостей до глубокой ночи.

За ужином донна Консепсия старалась вскружить голову не отходившим от нее обоим морякам. Погиб, впрочем, только один, мичман Давыдов. Хвостов вел себя неровно и нервно: то смешил Консепсию карикатурными описаниями петербург­ской и сибирской жизни, то молча мрачно осушал рюмку за рюмкой крепчайшего ямайского рома и бессчетное количество бокалов ароматного и крепкого испанского вина.

Опасливо поглядывал на него Резанов, и один из таких взглядов поймала Консепсия. Улучив момент, когда Хвостов наливал себе вина, она тихонько спросила Давыдова:

– У вашего друга сердечная драма, он страдает?

– Да, – ответил мичман, – вы угадали.

– Это видно. Бедный!..

Она решительно пододвинулась к Хвостову и, прикоснув­шись к его руке, когда он поднимал бокал, участливо сказала:

– Не надо, лейтенант! – И добавила: – К жизни необ­ходимо относиться легче, иначе она вас сломает.

– Она меня уже сломала, – ответил Хвостов и отставил бокал в сторону.

На следующий день все встретились за обедом у отцов миссионеров. Приехали верхом и девицы в амазонках. Раз­вязавшиеся после обеда языки дали понять Резанову, что по­ложение его в Калифорнии не блестяще, так как заходившие сюда американские моряки, побывавшие на Кадьяке и других островах, не раз рассказывали о господствующей там нищете, слабости власти россиян и столкновениях их с туземцами. Эти слухи надо было ему рассеять во что бы то ни стало.

Озабоченный, он вышел в тенистый сад миссии, встретился с запыхавшейся, но очень довольной Консепсией.

– Меня ищут ваши офицеры вон там, – сказала она, смеясь, указывая направо, – а мы поспешим с вами в дру­гую сторону, хорошо?

Резанов кивнул головой, предложил руку, и они быстро пошли налево, в глубину сада.

– А что же вы сегодня такой невеселый? Вчера грустил лейтенант, сегодня вы... Вы чередуетесь?

– Да, а вы, донна Консепсия, разве всегда так веселы?

– О нет, мосье, здесь, во Фриско, я весела только на людях, а одна я скучаю и плачу, когда вспоминаю Париж, в котором провела целых шесть лет. Папа боялся оставить меня во Франции. В этой беспокойной стране, говорит, можно всего ожидать. А в Испании тоже неспокойно, там тоже часто бывают волнения. Большое недовольство вызывают само­управство и притеснения любимца королевы и короля Годоя[2]. Может быть, вы слышали о нем?

«Однако девица из очень шустрых и, видимо, неглупа», – подумал, внимательно слушая, Резанов.

– Тетка моя – француженка, и папа очень опасался, что я тоже сделаюсь француженкой, – продолжала Консеп­сия и, подняв голову и повернувшись всем лицом к Резанову, возбужденно затараторила: – А я, скажу вам откровенно, давно уже француженка и терпеть не могу, когда здесь твер­дят: «Прекрасная земля, теплый климат, хлеба и скота мно­го». Мне люди нужны, понимаете настоящие люди, а не ин­дейцы и скот! А вы, мосье Резанов, вы, русские, ведь вы все тоже любите французов, говорите при дворе по-французски, одеваетесь по-французски и даже, говорят, кушаете по-фран­цузски, да? Ну, например, вы сами, разве вы не похожи точь-в-точь на французского маркиза или виконта?