Рассеяние - Александр Михайлович Стесин
Как бы ни менялась структура нашего мира, какие-то базовые вещи остаются неизменными — с детства. В том числе, кажется, и восприятие расстояний. Мое детство было раздробленным, русско-американским. Раздробленной оказалась и система мер: думать про человеческий рост мне по-прежнему проще в метрах и сантиметрах; температура по Цельсию до сих пор понятней, чем по Фаренгейту; время суток все еще укладывается в непривычный для американцев 24-часовой формат. А вот скорость, которую набирает машина, или расстояние от города А до города Б мой мозг исчисляет уже исключительно в милях. Малые размеры — из детства, это — первый крупный план. А большие расстояния — уже из взрослой жизни. Возможно, все дело — в этом разрыве, в трудности перехода от малого к большому, от ближнего к дальнему, из одной системы измерения в другую.
Дело, безусловно, в расстояниях, в радиусе ареала рассеяния, в невозможности возвращения. В страхе одиночества и других страхах, к которым привыкаешь с детства. Все это сформировало меня, начиная с одиннадцатилетнего возраста. А для моих родителей, сформировавшихся там, где у них был огромный круг друзей и родных, и уехавших от всего этого не в одиннадцать, а в сорок лет, переход в другую систему мер стал несрастающимся переломом.
В голове снова крутятся стихи Цветкова:
На четверых нетронутое мыло,
Семейный день в разорванном кругу.
Нас не было. А если что и было —
Четыре грустных тени на снегу.
Там нож упал — и в землю не вонзится.
Там зеркало, в котором отразиться
Всем напряженьем кожи не смогу.
Прильну зрачком к трубе тридцатикратной —
У зрения отторгнуты права.
Где близкие мои? Где дом, где брат мой
И город мой? Где ветер и трава?
Стропила дней подрублены отъездом.
Безумный плотник в воздухе отвесном
Огромные расправил рукава.
Кто в смертный путь мне выгладил сорочку
И проводил медлительным двором?
Нас не было. Мы жили в одиночку.
Не до любви нам было вчетвером.
Ах, зеркало под суриком свекольным,
Безумный плотник с ножиком стекольным,
С рулеткой, с ватерпасом, с топором.
Эти стихи — из «Сборника пьес для жизни соло», Цветков написал их в середине семидесятых, в первые годы эмиграции. Как и другие хрестоматийные стихи, которые любит цитировать Бахыт:
…Я не Лот спиной к Содому,
Что затылочной костью слеп.
Я трава поверникдому,
Вспомнидруга, преломихлеб.
Но слеза размывает берег,
Я кружу над чужой кормой,
Алеутская птица Беринг,
Позабывшая путь домой.
В 2022‑м все повторяется. Я встречаю в Нью-Йорке московских друзей, ставших частью пятой волны. Вспоминаю наш приезд — тридцать с лишним лет назад. Замечаю, как и тогда, что в застольных разговорах сама собой наметилась табуированная тема: прежняя московская жизнь. Никому не хочется вспоминать, слишком больно. Лучше, как моя мама, перейти на английский, попытаться начать с нуля. Не то чтобы ей это удалось. А кому удалось? Невозможно начать с нуля. Как и вернуться в прежнюю жизнь невозможно — ни тем, кто уехал, ни тем, кто остался. И те и другие — часть нового рассеяния. И даже те, чье рассеяние началось тридцать или сорок лет назад, заново переживают этот опыт атомизации. У зрения отторгнуты права. Остаются воспоминания, крупный план детства.
Это так из яичницы желтый глаз
вытекает на сковороде.
Это просто конфорочный вспыхнул газ.
В умывальнике, в ржавой воде
две руки отразились и мыла запас.
Или велосипедный сверчок
умолкает в прихожей, и в тишь, как в паз,
попадает замочный щелчок.
Это кто-то выходит из темноты,
в коридорно-квартирном аду
жмется к стенке с эстампом гогеновским: «Ты
хочешь, чтоб я ушла — я уйду».
Это чувств пятерней в промежутке одном
шарит время, в дому, где нас нет,
гаснет свет. И чернеет к весне за окном
хрусткой яблочной мякотью снег,
будто скоро займет этот номер пустой
кто-то новый, с двери сняв печать,
и начнется с постскриптума рифмы простой
все, что поздно сначала начать.
* * *
Когда я был маленьким, мы с родителями играли в зверей. В этой игре игрушечные животные — обезьянка, волчонок, тигренок, коала и другие — оживали, чтобы стать нашими воображаемыми питомцами. Кажется, все началось с моей плюшевой обезьяны Чичи. В пять лет я с важным видом сообщал родительским друзьям: «Хотя Чича у меня игрушечная, я ее так хорошо воспитал, что она почти настоящая». Единственному ребенку положено обзаводиться воображаемыми друзьями, а родителям — относиться со снисхождением к его фантазиям. Но мои родители не просто проявили снисхождение, они поддержали игру. Постепенно наш мысленный зоопарк обрастал все новыми персонажами, причем наличие плюшевых прототипов со временем стало необязательным. Мы говорили их голосами, разыгрывали сценки. Это стало нашей семейной причудой, нашей игрой, которую никому кроме нас не понять. Мы играли в нее и в Америке, когда я был уже подростком. Там, где у нас не было никого, звери были залогом нашей близости и нашим средством от одиночества. Они были с нами, пока я не поступил в университет и не уехал из дома. За минувшие тридцать лет я напрочь забыл об этой игре; помнил только о своем смешном заявлении из детства — о том, как игрушечная обезьяна благодаря хорошему воспитанию стала почти настоящей. И вот совсем недавно во время нашего ежевечернего телефонного разговора я сказал «одну минуту», отлучился на кухню снять что-то с плиты, а когда вернулся в комнату, услышал из трубки давно забытые голоса воображаемых зверей. «Что же мы скажем родителям?» — спрашивал волчонок у обезьянки, и та отвечала ему своим тоненьким голоском.
