Валентин Берестов - Государыня пустыня

Некрополь был последним становищем кочевников, последним привалом, последним военным лагерем.

Перед нами словно бы расположилось могучее древнее племя. Расположилось в строгом порядке, по чинам и подразделениям. Центрами таких подразделений, наверное, были укрепленные дворы, вроде того, где я работал. Дворов этих девятнадцать. Девятнадцать подразделений племени, то есть девятнадцать родов. Почти у каждого двора высокий курган — посмертный дом родового вождя. Возле моего двора такого кургана не было. Видно, ушло куда-то племя, навсегда оторвалось от могил предков, и один из родовых вождей был похоронен уже на чужой стороне.

Племя щедро поделилось своими военными трофеями с обитателями страны теней, наполнив сокровищами их последние неподвижные земляные шатры. Но то, что живые добыли мечами, копьями и стрелами, было отнято у мертвых простыми лопатами.

Выяснилось, что курганы еще и еще перекапывались в разные эпохи. Нашими предшественниками не были раскопаны только их края. Потом воронки заполнялись песком и пылью, и курганы возникали вновь. Это хорошо видно, если поглядеть на разрез.

Пыль… О ней всегда забываешь, думая о прежних раскопках и особенно мечтая о новых. Воображение очищает их от пыли.

Софья Андреевна Трудновская работает прямо-таки внутри смерча — бульдозер отодвигает выброшенную землю.

Курган начальника отряда дымится, как жертвенный костер, Рапопорт вместе с рабочими машет лопатой.

А в кургане Лоховица из земли и из облака пыли постепенно проступает каменная кладка склепа. Пусто. Ничего, кроме скорпионов под камнями и камыша, отброшенного в сторону грабителями.

К сведению романтиков, рвущихся на раскопки в пустыню. Копать там — значит ежедневно, в любую погоду принимать примерно такую же порцию пыли, какую может дать хороший буран. А если вы работаете на курганах, то нет гарантии, что вам не придется перевеивать пыль, которую уже не раз поднимали ваши древние коллеги, грабители и кладоискатели.

Грабители шли, так сказать, по горячим следам — земля с остатками погребения иногда сыпалась с их лопат в свежий, еще не затянувшийся ров. Но создавалось впечатление, что между их уходом и нашим появлением кто-то еще ухитрился произвести здесь самые настоящие археологические раскопки и унести с собой все до последнего черепка, как того требуют строгие правила методики. Эти люди уже не знали, кто воздвиг некрополь, не знали обычаев народа, оставившего памятники и пропавшего куда-то. Иначе им было бы ни к чему раскапывать курганы почти на снос или бить заведомо бесполезный шурф на одной из земляных башен моей крепости.

Силуэты средневековых городов, маячившие на горизонте, наводили нас на такое предположение: когда-то, во времена хорезмшахов, здесь по приказу правителя области или самого царя были проведены крупные раскопки. Сделано это было, видимо, для пополнения государственной казны. Надо полагать, тут одновременно работали сотни, а то и тысячи землекопов. И кто знает, может быть, раскопками интересовались тогдашние ученые!

Жизнь наша текла мирно, размеренно, настроение у всех было ровное, но немного печальное. Мы подбадривали себя шутками. Название Чаш-тепе теперь звучало для нас так: «Шиш-тебе!»

Ограда отделяла меня от товарищей. Волей-неволей я жил замкнуто.

Но вот прямая белая дорожка легла поперек серого такыра двора, поднялась на стену и спустилась по гребню к подножью крепости.

Я искал следы рва, откуда брали землю, чтобы насыпать стены и башни. Рва под стеной не оказалось, зато тут не было и глинистой почвы — сразу шел известняк. Поверхность у подножья была ниже, чем поверхность двора. Значит, землю для постройки валов и башен гребли прямо с материкового камня, прихватывая слежавшийся песок, мелкие камешки и щебень. Под лопатами людей вал двинулся, вырос, взметнулся и навеки застыл, став стеною двора.

Нельзя сказать, что, выйдя из крепости, я добыл какие-то новые сведения о ней. Но зато передо мной открылся залитый солнцем, серый, робко зеленеющий простор плато. Я снова видел высокие, не меньше пятиэтажных домов, курганы с седыми вершинами. А внизу под обрывом — зеленеющие сады, распаханные поля и такие игрушечные, беззвучные тракторы.

Весна, которая приходит в пустыню вместе с человеком, куда зеленее, красочнее, пышнее, чем все, на что может расщедриться здешняя природа. Она, эта весна, и начинается раньше, чем в дикой природе, и заканчивается позже. В пустыне уже все выгорает, а оазис по-прежнему зелен, свеж, и до поздней осени в нем что-нибудь да цветет.

Мне нравится, как наступают на пустыню туркмены. Они делают это очень основательно, с каким-то изяществом, артистизмом. Особенно я люблю часто-часто посаженные серебристые тополя вокруг домов, вдоль арыков, вдоль дорог. Люблю большие красные и розовые мальвы. Люблю причудливые силуэты шелковичных деревьев, похожие на морских коньков, на индейцев в уборах из перьев, на гигантских страусов, цапель и фламинго, — так выглядят деревья после того, как с них срежут молодые ветки на корм шелкопряду. Ряды этих трудовых деревьев среди полей хлопка обнаруживают неожиданное сходство с дворцовыми парками XVIII века, когда деревья, подобно придворным дамам и кавалерам, стриглись и причесывались по моде.

Ковры и пестрые одеяла развешаны на глинобитных стенах словно бы не для проветривания, а по какому-то праздничному поводу.

А еще больше оживляют этот охристый и зеленый мир движущиеся малиновые точки. Даже отсюда, с высоты, все-таки можно увидеть, с каким достоинством ступают по земле женщины в красочных одеяниях.

Дома и деревья сомкнутым строем подошли уже к самому обрыву Чаш-тепе! Новая жизнь оказалась рядом с кладбищем неведомо когда и невесть куда пропавшего народа. Гигантские бунты хлопка снизу, со двора хлопкобазы, смотрят на такие же гигантские курганы. Верблюды и овцы щиплют травку и кустики на древних могилах.

И кажется, что прошлое и настоящее, дома внизу и курганы наверху, находятся в разных измерениях, никак не связаны друг с другом, ничего друг для друга не значат.

Но это только кажется…

Проще всего было бы дождаться каких-нибудь результатов или хотя бы конца раскопок, а потом уже колдовать над тем, что получилось.

Но мысль нетерпелива. Воображению не прикажешь подождать до завтра. Чем меньше для него пищи, тем сильнее оно разыгрывается, тем больше задает вопросов, на которые само же торопится ответить.

Работая в пустом дворе, я все время чем-то его населял, заполнял, оживлял, чего-то ждал, чего-то опасался, на что-то надеялся, я искал и мечтал, верил и сомневался. Словом, на пустом дворе я таки ухитрялся жить полной жизнью.