Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.
Пройдя между Командорскими и ближними островами Алеутской гряды, «Мария» отошла далеко к северо-востоку, к группе Прибыловых островов, где один из старовояжных, взявший на себя обязанности лоцмана, горький пьяница, но бывалый, тщетно старался отыскать хорошо знакомую бухту.
– Я бы нашел гавань, – хвастал он, отойдя от штурвала и торопливо переводя разговор на другую тему, – я тута с самим Прибыловым два года стоял. Мы здеся одних бобров, почитай, тыщи четыре набили, котов без малого тыщ сто да голубых песцов, поди, тыщ десять. Теперя самое их время – детеныш пошел, и мяса ску-усное!
– Вот ты, Иван, егерь прозываешься, – обратился он к Ивану. – Ну-ка, сказывай, когда начинаются лежбища котов и сивучей?
– Не знаю, – откровенно сознался Иван, – никогда не видал и не бивал.
– Не знаешь, та-ак... А может, знаешь, какой шерсти серый кот? – продолжал он насмешливо.
– Ну что ты к человеку пристал! – добродушно вмешался в беседу другой промышленный, покрытый зарослью бороды до самых выцветших, маленьких, щелочками, глаз, и тут же пояснил: – Серый – это, понимать, совсем молодой осенний кот, а шерсть на ем не серая, а такая, как и у других. Коты, понимаешь, приходят сюды с полдня в апреле, и тут, понимаешь, матки все чижолые, а с ними секач – у яго по двести, а то и по триста маток. Ревет, понимашь, сзыват, значит, их и ложится, где повыше, да так, чтобы всех сразу видать. Ну, а холостяки, которые по третьему году, у тех, понимашь, только по одной, по две женки... Мать честная, – вскрикнул он после небольшой паузы, – посмотрел бы, как придет июнь!
– Да, да, – подтвердили с разных сторон, – вот потеха!
– Хи-хи-хи... – залился тонким дробным смехом бородач. – Подберется это холостяк к стаду с краешка да и подкотится, понимашь, к чужой женке-то. Ан ейный «мужичок» тут как тут – и пошла потасовка: ластами так и лупят со всего маху по мордам, аж мясо кусками. Ну, бьются, понимать, до смерти. В месяце июне тут, брат, секачу не до еды. С места не сходит и в воду не спущается и месяц и два: ссохнет весь, ослабнет.
– А плавать учат как, умора! – заговорил еще один из промышленных. – Вот это выкинула она в апреле, ну, одного там, двух.
– Так мало? – удивился Иван.
– Да ты что, думашь, свинья, что ли?.. Ну вот, месяц и полтора в воду ни-ни: ползают это на брюхе по камням, сосут себе – и никаких. А как ближе к июлю, вот тады пожалуйте в воду: берет она его за шиворот в зубы и ташшит в море. Ну, он, конечно, пишшит – боится. А она никаких, отплывет и бросит – барахтайся. Сама все около яго плывет. Он к берегу – и она тоже. Только вылез, а матка снова цоп – и опять, и опять, пока совсем не сморится. Ну, тогда отстанет – пущай кутенок дух переведет.
– А когда начинаете охоту на котов? – спросил Иван.
– У нас, брат, не охота, понимашь, а промысел, – наставительно ответил бородач. – А отгон делам в конце сентября или октября. Ну тогда, понимать, все собирайся в линию, отрезам лежбища от берега и тихонько гоним от моря вверх скрозь к нашему зимовью. Пойдем, пойдем, остановимся... опять пойдем. Скоро гнать негоже, утомятся – сдохнут.
– А много их в стаде-то?
– На Павле тыщи по три, а то и все четыре, а на Ягории больше двух никогда не быват. Ну тут, понимашь, из стада выгоняй стариков секачей, маток да холостяков к морю, а серячков бьем дрегалками... И что думашь, – добавил он, понизив голос, – жалко вить... Станет это он на хвост, изогнется весь, ласты подымет, то опустит, как твои руки, ей-богу! А сам вопит, прямо как дите, тонко, тонко. А у тебя-то дрегалка вся в крови, аж с рук тикёт. И дух чижолый, и сам, как убивец какой али разбойник...
Через несколько дней на Уналашке Иван и сам с другими промышленными, вооружившись дрегалкой и весь окровавленный, колотил, несмотря на то, что до сезона охоты было далеко, котовый молодняк. На корабль было доставлено около ста котовых тушек, набитых в течение одного часа. Тем не менее промышленные жаловались на то, что «ноне кота мало стало», и это было верно: стада котиков ежегодно на глазах уменьшались, и временами приходилось приостанавливать промысел.
Иван легко научился растягивать шкурки на деревянных пялах попарно – шерсть к шерсти, осторожно сушить их в сушилах, обогреваемых каменками, и даже упаковывать в тюки «по полста». Набитые им и Лангсдорфом чучела тщательно исправлялись строгими судьями из промышленных до тех пор, пока не получали согласного: «Таперя хорошо, как есть всамделе...»
Сбежать с покрытой высокими остроконечными горами, негостеприимной Уналашки было довольно трудно, но что-нибудь пропить было вполне возможно, так как селение было людное. Тем не менее, сговорившись с управляющим колонией Ларионовым, о котором и туземцы и промышленные отзывались исключительно хорошо, Резанов распорядился спустить своих «варнаков» на берег, пригрозив, что за обиды жителей, ссоры с туземцами, драки виновные будут закованы в кандалы и заперты в трюме. И тут же перешел от слов к делу: наградил Ларионова медалью, а начальника ахтинской артели Куликалова за издевательства над туземцами и в особенности «за бесчеловечное избиение американки и ее сына», как он оповестил в приказе, заковал в железы, объявив ему, что будет предан суду.
Уналашкинский склад оказался заваленным до отказа прелыми и никуда не годными сапогами, торбасами, гнилым сукном, проросшим зерном, затхлой крупой, заплесневелыми сухарями, проржавевшими, негодными ружьями и такими же негодными пушками.
– Все проклятая Охотская контора, – жаловался Ларионов. – Перелопачиваем зерно по два раза в неделю, устроили продухи, прогреваем склад круглый год, даже летом, ничего не помогает,
– Мошенники! Воры! – И до самого ужина бушевал Резанов, угрожая и стращая далеких «охотских мошенников».
Восьмидневная стоянка на Уналашке разрядила тяжелую атмосферу. Хвостов и Давыдов сдружились с общительным Лангсдорфом и заставляли его помогать им составлять словарь местных наречий. Он с исключительной добросовестностью записывал туземные слова по-немецки и даже пробовал переводить их на русский язык...
Иногда в их компании оказывался и Резанов, старавшийся лучше ознакомиться с неизученным краем.
– Вы здесь уже полгода, – обратился он как-то к Хвостову и Давыдову. – Уже наслышались о здешних нравах. Скажите, очень бесчеловечно обращаются с туземцами здесь, в Америке?
– Да как вам сказать, Николай Петрович, – ответил Хвостов, – здесь, у Баранова, сурово, но с толком, а на том берегу, – он указал на восток, – много хуже: как попало, бесчеловечно и сумасбродно. И отношение к расправам различно. Ну, хотя бы этот случай зверского поступка Куликалова: о нем вы услышите на всех островах, а там, – он опять ткнул рукой на восток, – это в порядке вещей и на подобное никто не обращает внимания. Или возьмите случай с утопившимися алеутскими девками – о нем несколько лет говорят, и, конечно, повторять неповадно.
