Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Третье. Так как запрещено ходить в Японию другим на­циям, то следовало бы поступить по законам, но, уважая доброе намерение российского государя, отпустить судно обратно и дать на дорогу провизию, с тем чтоб никогда рос­сияне в Японию больше не ходили, и поскольку другой бы нации судну быть шесть месяцев в Японии не позволили, то принять это за милость японского императора».

Дрожа от нанесенного оскорбления и негодования, Реза­нов заявил обер-толкам:

– России японский торг не нужен, но российский импера­тор хотел оказать свою милость японцам, которые во многом нуждаются. Им же хуже, если они отказываются. Кабуковское величество напрасно думает, что российский император ждет ответных подарков, его же подарки следовало бы при­нять, поскольку они присланы государем, предлагающим дружбу.

– Удел дружбы только тогда хорош, когда он завязан по доброй воле, – возражали обер-толки.

Посла опять пригласили в комнату вельмож, где даймио прочитал бумагу и передал ее обер-толкам, которые объяснили, что их император «жалует на дорогу посольства пшена и соли».

– Государь мой жалует подарками ваших вельмож, – сказал посол обер-толкам.

– Не могут принять, – ответили они, – запрещено.

– Я желал бы заплатить за провизию.

– Нет, вы должны принять ее даром.

Пришлось согласиться.

Как по мановению волшебного жезла, на следующий же день настроение изменилось: губернатор высказал от имени всех трех вельмож сожаление о том, что дело не увенча­лось успехом, и просил не отказываться от безделицы, по­жалованной лицам посольства и офицерам в виде двадцати пяти ящиков японской шелковой ваты. Обер-толкам разре­шено было принять от посла в подарок по одному предмету.

Обер-толки обещали вести с послом переписку через Батавию.

– Само собой разумеется, – говорили они, – называть вещи своими именами мы не сможем, но вы нас поймете, если мы напишем, например, что «погода у нас та же и вет­ры дуют по-прежнему», или что «дурная погода перемени­лась в тихую и благоприятную».

Они вместе с тем заверили, что так же думают и даймио и губернаторы.

– Вы не можете себе представить, – говорили обер-тол­ки, – насколько мы возмущены вынесенным нашим прави­тельством решением.

– Это решение бьет прежде всего, и больно бьет, Япо­нию, а не Россию, – горячо заговорил Скизейма, совершен­но сбросив с себя ледяную маску безразличия и холодно­сти. – Недовольство правительством шумно разойдется по всей Японии и отразится решительно на всех делах. Правда, у нас и правительство и законы очень строги, но я, конечно, буду писать вам не о погоде. Пусть отцы наши ели пшено и ползали, как и мы, но я вовсе не желал бы, чтобы мои дети мне в этом подражали. Я глубоко верю, что в очень скором времени мы завяжем с вами самые близкие отноше­ния, и прошу вас сохранить обо мне и моих товарищах такие же искренние чувства, какие мы имеем к вам, собираясь с опасностью для собственной жизни писать вам...

– А не натворили ли чего-нибудь тут голландцы? – спросил Резанов.

Обер-толки рассмеялись.

– Ни в коем случае! Они ведь не пользуются ни малей­шим влиянием, а Дефф очень обеспокоен тем, что вы так именно и можете подумать. Он сам огорчен...

Доходили слухи и о том, что приехавшие нагасакские и миакские купцы открыто ругают правительство и обер-толков, подозревая их в том, что они пляшут под голландскую дудку. Все это радовало, но ничуть не меняло положения: посольство в Японию потерпело полнейший провал...

Свободно вздохнули офицеры «Надежды»: скучнейшее шестимесячное пленение окончилось.

Проводы посла были так же торжественны, как и прием: роскошная яхта, обер-баниосы, обер-толки и сто буксирных лодок для сопровождения из порта российского корабля...

10. К ТУМАННЫМ БЕРЕГАМ АЛЯСКИ

Ледяной припай и скопления льдин у залива Терпения заставили Крузенштерна изменить курс. Пошли на юго-во­сток. Резанов попросил зайти на курильский остров Уруп. С точки зрения интересов Российско-Американской компании это было не только целесообразно, но даже необходимо. Еще в 1795 году на Уруп был отправлен партонщик Звездо­четов с сорока поселенцами, и с тех пор о них не было ни­каких известий.

– Я не могу заходить всюду, куда вам вздумается, – заявил Крузенштерн. – Соображения морского порядка за­ставляют меня держать курс севернее пролива Лебусоль, ибо на мне лежит ответственность за целость корабля и людей.

– Не забывайте, Иван Федорович, что высочайшим по­велением на меня возложена определенная миссия...

– Но и вы не забывайте, что ваше положение теперь во многом изменилось, – перебил Крузенштерн. – Вы более не посол, а только представитель Российско-Американской компании. Судно же «Надежда» – правительственное, и мои обязанности по отношению к вам ограничиваются те­перь доставкой вас и ваших людей на Камчатку, и только.

– Кроме посольства, я имею еще ряд высочайших пору­чений, для исполнения которых корабль «Надежда» служит и будет служить средством... – начал было возражать Ре­занов.

Крузенштерн демонстративно отвернулся и зашагал в свою каюту.

* * *

«Надежда» вошла в Петропавловскую бухту, когда уже начинало темнеть. В бухте стоял зимовавший здесь бриг компании «Мария Магдалина».

Резанов сообщил Крузенштерну, что в связи с пребыва­нием здесь «Марии» его планы меняются. До сегодняшнего дня он предполагал, отпустив «Надежду» на Сахалин, обревизовать Камчатку и выехать в Петербург, не побывавши в Америке. Теперь же «Мария» позволяет выполнить ему и самую трудную миссию. То есть он намерен на «Марии» от­плыть в Америку.

– Редко удается видеть такую плавучую мерзость, как эта компанейская блудница «Мария Магдалина» с ее экипа­жем и распорядками, – возмущался Крузенштерн, делясь с Ратмановым впечатлениями от визита к командиру «Ма­рии» лейтенанту Машину.

– Я кое-что слышал об этом, Иван Федорович, – отве­тил Ратманов. – И судно видел – двухмачтовка... Неле­пейшей охотской постройки. Неуклюжее, как чурбан, поче­му-то именуемое бригом.

– Судно перегружено и товарами и людьми, – продол­жал Крузенштерн. – Я насчитал больше семидесяти чело­век, без офицеров, компанейских приказчиков и других пас­сажиров. Много больных... Как выходцы с того света, бро­дят люди по кораблю, немытые, нечесаные, в невообразимом рубище. Лангсдорфу, которому приходится плыть с ними, не по себе... А вот, кстати, и он собственной персоной, – добавил он, увидев входящего Лангсдорфа. – Ну что, госпо­дин доктор, – перешел он на немецкий язык, – каково?

– И не говорите. – сказал, здороваясь с Ратмановым, Лангсдорф, отправлявшийся на «Марии» в роли доктора. – Я в ужасе, мне все кажется, что по телу, не переставая, пол­зают жирные вши, которых так любезно и предупредительно пассажиры «Марии» вылавливали на палубе друг у друга... А вонь?.. На некоторых ни одежды, ни белья, одни грязные лохмотья. У некоторых, страшно сказать, рваные ноздри – это получившие прощение преступники. Горькие пьяницы, алкоголики из разорившихся купцов и ремесленников, раз­ные неудачники из числа искателей приключений и легкой наживы...