Марина Москвина - Гуд бай, Арктика!..
— Сантехника до тех пор в строю, — щедро делился Леня своими наблюдениями и размышлениями, — пока наклон происходит в сторону бачка. Когда же мы повернем обратно, держу пари, никто не усидит на унитазе, даже самые проворные всадники, ибо крен под сорок градусов будет в другую сторону, забарахлит спусковой механизм, а содержимое фаянсового фиала выплеснется на пол!
Ренске запретила даже мысленно приближаться к душу: вода из наклоненной душевой не попадает в сток и выливается в каюты и в коридор. Как раз такой потоп сегодня устроила Даша. И у меня случилась та же история, но, своевременно обнаружив, куда все клонится, я своей питьевой чашкой — раз-раз, и, не прошло часа, вычерпала воду с пола, будто из тонущей лодки с пробоиной.
Да еще накрутила бигуди, о которых Леня говорил, что они тут «не выстрелят».
— Брось их где-нибудь в снегу, — он предлагал, — на следующий год приедем, а медведи идут кучерявые.
Наши спутники даже не поняли, что со мной такое произошло. Никому ведь и в голову не могло прийти, особенно иностранцам, что в столь экстремальный морской поход можно прихватить с собой бигуди, дождаться критического момента и применить их по назначению.
Эти не наши люди с удивительными свойствами, пришедшие из других миров, имевшие каждый гусли золотые, ютились по углам, лежали на полу, многие — не в силах сделать пару шагов, но все равно улыбались друг другу и спрашивали: «How are you?»
Мне так хотелось их поддержать и ободрить. Когда Дебора Уорнер слабым голосом поведала мне о своей мечте поставить в России оперу «Евгений Онегин», я до того пронзительно сосвистела ей арию Ленского — она ахнула[8].
Я благодушно собрала у всех посуду и с полными руками вниз по лавке поехала в распахнутую дверь кухни. Когда я приближалась к цели, другой конец тяжелой деревянной скамейки внезапно вздыбился до потолка и грохнулся обратно, лишь только я соскочила с нее, как ошпаренная. Не прояви я абсолютно мне несвойственную прыть, она перевернулась бы и прихлопнула меня, как блоху. Да пригвоздила бы еще пять-шесть сотрапезников.
На что Соня ласково сказала:
— Спасибо, Марина, мы сами все принесем и унесем. Не беспокойся…
Тут должен бы зазвучать псалом: «Как хорошо и как приятно жить братьям вместе!»
Накренившись, неслись мы куда-то вдаль, натянутые снасти звенели, а две высокие мачты выгибались, словно тростинки под ветром. Чтобы в такой обстановке суметь взять рифы на гроте, требовались нечеловеческие усилия. Команда барахталась в путанице такелажа, раскачивалась между небом и палубой на этих качелях, то увеличивая, то уменьшая площадь парусов, от всего усердия старались, пот в башмаки бежал (дух Шергина зову я постоянно себе на помощь, и он незримо витает надо мной).
Те, кто был еще на ногах, взобрались на корму и полегли, как моржи, наблюдая кровавый закат. Шквальными ветрами относило нас в открытый океан.
— Теперь-то я понимаю, — философствовал Леня, после заключительной вечерней молитвы укладываясь на нижнюю полку в нашей келье (на верхнюю я его больше не пускала, как более ценного члена общества), — что обыкновенная качка морская — это вполне нормальное явление. Вообще, я тебе так скажу: если все ровно, только раскачивает в разные стороны, то — ничего из ряда вон выходящего. Но крен — это слишком. Крен очень уж достает. Просто… хрен, а не крен!!!
Спать пришлось по-звериному чутко, упершись ногами и руками в бортики кроватей, чтоб не загреметь вниз, так нас наклонило. Чуть расслабился — неотвратимо сползаешь на пол. Держи, Спас, держи, Микола, а вы, маленькие божки, поддерживай! Ни страховых ремней, ни скобок на стене, увесистые деревянные борта у наших коек всего-то сантиметра на три возвышались над матрасом. Короче, мы не поняли, как надо закрепляться. Оставалось ждать и надеяться, что после полуночи, отмахав под парусами сто шестьдесят миль, Саймон доберется-таки до Гольфстрима. Хэлло, Саймон, окликнет его Гольфстрим, давно не виделись, а ты ничуть не изменился!
Зато про тебя этого не скажешь, ответит Саймон, в чем дело, дружище? И, окруженный помощниками и сочувствующими, во тьме под проливным дождем, пока Тед выключит мотор, а Ренске и Афка ослабят паруса, а то их изорвет в клочья, примется забрасывать фал с приборами для измерения температуры, солености и скорости подводных течений. Да Кевин зачерпнет пару кухонных ведер с поверхности Гольфстрима по просьбе доктора биологии Иглесиас-Родригес — определить, насколько там увеличился С02.
Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали.
Все это священнодействие заняло не более пятнадцати минут. После чего «Ноордерлихт» повернул на 180 градусов, перевалился с левого на правый борт и с чувством выполненного долга двинулся обратно.
О том, что дело сделано, я поняла, когда откатилась в угол и улеглась на стену, — это было в тысячу раз более комфортабельно и менее опасно, тем более для пассажира на верхней полке.
Вещи, которые чуть не сутки покоились на двери, угрожающе поползли на Леню — чемоданы, куртки, сумки, фотоаппараты. Зато в каютах на противоположной стороне, наоборот, все выехало из-под кроватей и легло на дверь.
— Вплоть до пения петухов, — жаловался Миша, — я держался неизвестно за что. Проснешься, вцепишься покрепче — и дальше!
— А мне на голову посыпались Маринины камни из умывальника, — возмущался Леня.
Ночь напролет что-то шипело, гремело… То слышался плач снастей, то чьи-то голоса отчаянные, скрипение и треск в остове корабля!..
— Такое впечатление, что корабль живой, как на ките плывешь — дышащее существо, — бормотал Тишков.
И правда, каждый болтик в корпусе ожил в ту штормовую ночь, судно вздрагивало и трепетало, а ты лежишь и беспомощно глядишь, как все медленно валится, прислушиваешься к вою ветра, к ударам волн, звону посуды у мойки и не можешь найти ни носки — ничего. Давно отключилось отопление, сам собой погас свет, помпы засорились, из кранов потекла ржавая вода.
Физически ощущая под собой вздымавшиеся валы, баллов пять или шесть, я вдруг почувствовала, что мое тело, вконец одуревшее от качки, — элементарная частица, в которой таинственным образом отражается целое. Плюс — у меня есть вселенское тело, которое я по неведению называю «миром». Что оба мои тела полны загадок и чудес, как анатомия, так и астрономия, описывает меня, и что отныне — если мы вернемся домой — я буду заботиться о всей вселенной, я буду нежно любить каждое живое существо, всем изъявлять безумную радость, сами мои действия будут приносить добро, каждое движение будет благословением…
