Генри Мортон - Шотландия: Путешествия по Британии
Старый Джон Борланд изложил нам свои политические взгляды. Он заявил, что никогда еще консервативные речи не заканчивались в Килбархане, хотя многие из них начинались здесь. Борланд продемонстрировал столь пламенный радикализм, что посрамил бы самого Железного герцога Веллингтона. Мне даже показалось в какой-то миг, что сквозь его вдохновенные речи пробивается гул разгневанной толпы, спровоцированной биллем о реформе. Но нет, все присутствующие одобрительно кивали, и я подумал: если наш отечественный радикализм достаточно долго выдерживать, он превратится в весьма плодотворный консерватизм. Очередная смена напитков, очевидно, сбила настрой Джона Борланда, и он резко сменил тему разговора. Прихлебывая из своего стакана, он поведал мне, что ему стукнуло — ни много ни мало — сто двадцать лет.
— Да-да, сэр, — важно кивал он, — я старше любого ирландца на земле. Посудите сами: тридцать лет я трудился ткачом и еще тридцать фонарщиком — в сумме шестьдесят. Затем по тридцать лет я был сельским почтальоном и капитаном пожарной команды — это еще шестьдесят!
Борланд победоносно взглянул на меня и азартно хлопнул по столешнице:
— Так что сами можете подсчитать. Сто двадцать лет, и никак не меньше!
Его тирада вызвала взрыв дружного смеха, и в залу вошел молодой человек в фартуке, чтобы снова наполнить наши кружки и стаканы.
Беседа становилась все более шумной и несвязной. Подчас она принимала и вовсе забавный оборот. Маленький тихий старичок в фуражке яхт-клуба все порывался мне что-то рассказать, но всякий раз, когда он нагибался и тянул меня за рукав, кто-то вмешивался и прерывал наше общение. Старичок недовольно морщился и вновь принимался расчесывать свои седые усы. Уильям ударился в социологические рассуждения, в Джоне проснулся шотландский патриотизм, что вызвало немедленный отклик у компании… В воздухе витал дух любви и единения. Все просто источали добродушие и дружелюбие. Казалось, вот-вот наступит тот кульминационный момент, когда, как в былые времена, кто-нибудь выхватит нож и воткнет его в своего соседа. По счастью, закон — в лице все того же молодого человека — положил конец нашей вечеринке и обязал всех покинуть помещение. После короткой уличной сцены прощания (когда все уверяли друг друга в любви и желали спокойной ночи) я обнаружил, что медленно бреду по улице в обществе старичка в визитке и морской фуражке. Он все еще был преисполнен желания общаться, причем немедленно. Добравшись до вершины пологого холма, он остановился и заглянул мне в лицо. Наконец-то я был в его полном распоряжении. Теперь никто не мог мне помешать выслушать его историю, но старичок почему-то медлил. Он посмотрел на меня сияющими глазами и приподнял над головой фуражку с эмблемой яхт-клуба — волосы у него были такие же серебристо — белые, как и усы. Затем произошло нечто неожиданное: старик начал отбивать ритм своей палочкой и вдруг запел высоким надтреснутым голосом:
В небесах сияли зори,В рощах пели соловьиТам, где с милой Энни ЛориМы дали обет любви.
На этом месте он остановился, посмотрел себе под ноги и взмахнул в воздухе фуражкой, от чего над узкими улочками Килбархана, казалось, повеяло экзотическим океанским бризом. Затем продолжил песню, но уже понизив голос:
И в радости, и в горе,В аду, да и в раюЗа нее, за Энни ЛориЯ жизнь отдам свою.
Тут старик сделал драматическую паузу, шагнул ко мне поближе и повторил угасающим, почти неслышным шепотом: «…я жизнь отдам свою».
Ну, что тут скажешь? Я молчал, хотя и чувствовал себя растроганным.
— Ну, как? Вам понравилась песня? — спросил старичок.
— Да, я слышал ее раньше.
— Доброй ночи, — оборонил он, резким движением протягивая мне руку.
Затем отвернулся и, тяжело опираясь на трость, побрел вверх по холму.
— Н-да, — вздохнули за моим плечом, — сдает старикан. Ему ведь уже за восемьдесят. А был великим путешественником, поколесил по всему белу свету.
— Он спел мне «Энни Лори».
— Вот как? Можете считать это комплиментом.
Спускаясь по залитому лунным светом холму, мы повстречали высокого, сухопарого мужчину с весьма примечательной внешностью — спокойное, умиротворенное лицо, прямой нос и коротко стриженая седая борода. Он смахивал не то на поэта, не то на святого. У меня возникло такое чувство, будто здесь, на узкой улочке Килбархана, я увидел Марка Аврелия в домотканом плаще. Под мышкой он нес объемистую стопку книг. Как выяснилось, это был Дэниел Борланд, возвращавшийся из вечерней школы. Ах, как же мне в тот миг не хватало Уильяма Орпена, дабы его гениальная кисть смогла увековечить местную знаменитость. Вы бы видели просветленное лицо Борланда, когда он задумчиво стоял в лунном свете — истинное воплощение стремления шотландского народа к знаниям. Кто-то из моих новых знакомых шепотом поведал мне, что Борланд — ботаник, орнитолог и вообще великий ученый.
— Он знает латынь, — сообщили мне в качестве последнего сногсшибательного довода.
Если смотреть на Килбархан снизу, от подножия холма, то кажется, будто городок притаился в темноте. Я шел осторожно, не спеша, чтобы (как заметил сам себе с улыбкой) «не наступить случайно на призрак Рэбба[5]».
Довольно скоро я вошел в ночной Глазго.
6В Глазго располагается фабрика по производству волынок, которую мне давно хотелось посетить. Здешние волынки пользуются огромной популярностью, их экспортируют во все уголки мира. Если взять только три страны — Канаду, Индию и Новую Зеландию, — то в них можно насчитать больше волынок, чем во всей Шотландии.
Немного истории. Волынка — очень древний музыкальный инструмент, возможно, один из старейших в мире. Его азиатское происхождение сегодня уже считается доказанным. Наверное, именно этим объясняется тот факт, что из всех западных музыкальных инструментов на Востоке любят и признают одну лишь волынку. Как-то раз в Сахаре, неподалеку от мечети Сиди-Окба я наткнулся на черного, как уголь, нубийца, который восседал на песчаном бархане и играл на волынке. К ней были привязаны лоскутки, в которых я узнал тартану королевской ветви Стюартов. Мне доводилось слышать испанские волынки; а в некоторых отдаленных областях Италии до сих пор в ходу классический инструмент, изготовленный из натуральной овечьей кожи.
В Древнем Египте, Древней Греции и античном Риме тоже играли на своеобразных волынках (известно, что император Нерон даже намеревался принять участие в соревнованиях волынщиков). В Англии этот музыкальный инструмент получил популярность еще в Средние века, он упоминается в произведениях Чосера и Шекспира. Однако сегодня редко можно встретить малую южно-шотландскую (или нортумбрийскую) волынку, снабженную ручными мехами. Не часто удается послушать и ирландскую волынку с ее сладостным, похожим на орган звучанием. Если кому и повезло уцелеть в веках, так это «большой волынке» шотландских горцев, или пип-вор.
