Американский альбом - Селим Исаакович Ялкут
Привет Вам, мистер Готелли. Надеюсь, Вы нас хорошо слышите. Мы Вас помним…
Об американцах
Американцы – люди приветливые. За искренность не поручусь, тут, как везде, но искренности много и не требуется. По крайней мере, ни с того, ни с сего. Зато обхождение моей жене по душе, она, буквально, отдыхает среди изящества здешних нравов. И самой хочется соответствовать. Недавно в магазине извинилась перед пожилым афроамериканцем (или негром, если вы живете вчерашним днем) за акцент. Тот прямо расцвел, как герань посреди зимы. Просиял каждой черточкой.
– Ну, что вы, мадам. Вы не представляете, как акцент вас украшает.
Согласен. И к Тиффани за таким украшением ходить не нужно. Это к тому, что сказать человеку приятное не трудно, если захотеть. И у американцев такое желание есть.
Жена – замечательный водитель. Еще одно из многих ее достоинств (плюс акцент), особо ценное при моем слабом зрении. Недавно подъезжаем к толлу. Впереди платный участок дороги – четыре доллара с машины. Рядом, кто часто ездит, проскакивают по пропускам, а мы пристраиваемся в хвост длиннющей очереди, так что и самого толла почти не видно. Движемся очень не спеша. А тут еще сбоку подскакивают бодрые типы и вливаются в поток. Кто-то пропускает, кто-то нет. Я, конечно, за правду. Помните, как у Владимира Высоцкого: – Мы в очереди первыми стояли, а те, кто после нас, уже едят…
Это наш случай. Везде одно и тоже. Но жена сносит безропотно. Толерантно.
Тут и у нас клюет. Красный димузин. И белый одуванчик водителем. Черная американка. Все равно возмутительно. Но жена пропускает очень легко. Как само собой, без морального надрыва. Мы следом. Въезжаем на пост. Жена протягивает деньги… и зря. Чернокожая дама, что проехала впереди, за нас оплатила. И умчалась без очереди…
Хорошо жене, она приспособилась. А мне как?
Музейные прогулки
Картина есть предмет для наслаждения органа зрения.[1]
Замечательный подарок преподнесла мне жизнь в Вашингтоне – доступность Национальной Галереи. Предъявил за столом при входе содержимое сумки двум черным стражам, они стоят плечом к плечу и вызывают почти родственные чувства – будничность близкого праздника.
Вот как это было в первый раз. Поднялся на второй этаж, свернул в широкий коридор и сквозь арочный вход в анфиладу эалов увидел Наполеона. Того самого. Не живьем, но так даже лучше. Портрет работы художника Жака-Луи Давида. Портрет я хорошо знал по репродукциям и биографии художника, но чтобы вот так, сразу…
В МАСШТАБЕ ИСТОРИИ. Наполеон в своем кабинете. 1812-й год, летом начнется вторжение в Россию и Императору будет не до позирования. Зато сейчас полный парад. Горит свеча, видна рукоять императорской шпаги, горой свалены бумаги и свитки государственного значения. Позади часы, только они превосходят Императора. Его Величество (или Высочество?) с картинно выставленной вперед ногой. Рука, приводящая в действие армии, заложена за борт жилета. Мундир, ордена, эполеты, цезарианский чубчик. Европа у туфель с золотой пряжкой. Осталось подпоясаться шпагой, сыграть сбор и в поход. Таким он должен остаться в истории. С холодным равнодушным взглядом властелина. Никто, кроме него…
Все это так, но стоит немного прищуриться, и приходит сравнение, независимо от стараний художника. Пузырь. Как это вам? Просто похож. В эпохальных портретах так есть – желание хорошо выглядеть не в медицинском, а историческом масштабе. В медицинском само собой.
Конечно, сам Давид стал бы опровергать, но на то оно – искусство. Бури тех лет давно улеглись, можно поговорить спокойно. Будь на месте Давида Веласкез или Гойя – они бы что-то такое высмотрели и выразили сквозь фимиам непременного любования. Они бы передали что-то потаенное, отброшенную тень. Невольно, от своей природы, своего дара. А Давид не видит. Величие превзойти невозможно. Этого с избытком. Но он не провидец, он летописец, а время покажет.
Шарлю Сент-Бёву, чье детство пришлось на то время, довелось видеть Наполеона за вполне мирским занятием – великий император, пардон, мочился под деревом. Как простой смертный. Крестьянин какой-то. Пузырь напомнил о себе. Отроческое впечатление избавило Сент-Бева от преклонения перед сильными мира сего. Так он потом утверждал, хотя литературные критики – люди необъективные по существу профессии. Давид явно не наблюдал ничего подобного, тем более на портрете Император изображен лицом к зрителю, а, значит, и к нам. И памятного дерева не видно…
Наполеон назначил Давида главным художником империи. Освободил его из тюрьмы. Разное тогда случалось… Марию Антуанетту в телеге со связанными за спиной руками везли на казнь. А художник Давид бежал рядом и рисовал, рисовал… Творил историю. Женщины в тюрьме быстро теряют величие. Сейчас это просто женщина с измученным застывшим лицом. Хороший получился набросок. Заодно королеву гильотинировали. Но теперь, кто старое помянет… Наполеон произвел Давида в императорские художники, и тот расстарался. А ведь была еще Клятва Горациев, и Смерть Марата. Давид в день убийства своего соратника и друга народа (роялисткой Шарлоттой Корде, правнучкой драматурга Корнеля) председательствовал в революционном Конвенте. Он принял смерть Марата близко к сердцу и откликнулся знаменитой картиной.
Когда владеешь жанром, сама жизнь спешит навстречу. Слава и еще разное… как ответил аббат Сийес, портрет которого Давид написал уже в эмиграции: – Что вы делали во время Революции? – Оставался в живых… Аббата, как и Давида, не пустили во Францию после Реставрации монархии. А Жозефа Фуше с руками по локоть в крови пустили. Подлецам везет больше, чем романтикам. Это не только во Франции.
И вот еще, пожалуй, главное для этого рассказа – портрет 23-летней мадам Рекамье. Замечательной красавицы, хозяйки парижского салона и жены банкира (что тоже не лишнее). Шедевр мировой живописи. Мадам сидит на кушетке, вошедшей в историю мебели под ее именем – рекамье. Закругленная спинка кушетки, заимствованная у античности, неудобна для долгого позирования. Скамеечка у босых ног, свободно спадающие складки платья – античной туники. Такая тогда была имперская мода, ампир… Сейчас встанет и пройдется босиком в вакхическом танце.
Тонкое белое лицо, почти безжизненно вытянутая вдоль тела рука с раскрытой ладонью, черная лента во взбитых по моде волосах. Остановленные мгновения молодости и красоты, выхваченные у неумолимого времени.
Работа шла с трудом. Мадам
