Владимир Афанасьев - Тайна золотой реки (сборник)
— Объявится, — отозвался Седалищев.
— Небось по тундре блукает, — ухмыльнулся Цапандин. — С керетовскими торгашами якшается, шельма.
— Сам разберусь! — зашипел есаул.
— Погоди, атаман, — пытался возразить Седалищев.
— С тобой особый разговор будет!
— Какой ещё?
— С керетовскими торгашами церемонишься? — ядовито выплюнул Бочкарёв. — Упустишь, пеняй на себя.
— Быстро только приказы горланят, — съязвил Седалищев.
— Вот, господа, — Бочкарёв обратился к одному из поляковских офицеров, к капитану Барановскому, — народец у меня подобрался!
— Либеральничаем, господин полковник, тогда как следовало бы быть пожёстче.
— Да, да… — поддержал Барановского его спутник поручик Белинков, худосочный молодой барончик с редковатой красноватой бородкой и с печальными голубыми глазами.
— Помощнички… — Бочкарёв покосился на Седалищева и Цапандина, достал следующую папиросу…
— Но не это главное, — помолчал, выпуская колечки табачного дыма… — Необходимо обсудить действия наших сил с наступлением весенней распутицы. И второе… Экспедиционные группировки противника, — так, кажется, называют большевики свои карательные отряды? — в сговоре с партизанскими объединениями успешно, к сожалению, продвигаются к Нижней Колыме и Чукотскому побережью. Вот, взгляните, — он развернул потрёпанную, рисованную от руки карту и стал небрежно водить указательным пальцем. — Обстановка для наших разбросанных по краю сил не из лёгких. Но мы обязаны удержаться, обязаны!.. У кого будут конкретные предложения?.. Подумайте, господа…
11По извилистой протоке Лесоковке торопливо катит собачья упряжка. Похрустывает под лёгкими нартами июньский снежок. Всё кругом расшито причудливыми узорами мохнатого инея. Стайка белолобых куропаток пугливо выпархивает из-под лапника — и опять никого. Дышится легко, свободно…
То в одном, то в другом месте стражниками ледяного покоя стоят причудливые исполины, созданные волшебной кистью метелей и вьюг. Фросе нравятся эти места. Каждый раз эта дорога из Анюйска в Нижнеколымск или Нижние Кресты обвораживает её. Она сидит позади Нелькута и, утонув в приятной теплоте тулупа, смотрит на чистые нартовые полосы, рельсами убегающие назад, к серебристым плесам крутых поворотов. Нелька мурлычет каюрскую песенку, и от этого Фросе приятнее и уютнее в нартах. Каюр поёт о прелестях колымского приволья, о скорой дружной весне, о богатствах земли якутской.
— Не холодно? — спрашивал уже не раз Нелькут Фросю, не обрывая песни.
— Хорошо, Нелька, пой…
— Нравится?
— Ага.
— Но ты же не знаешь, о чём я пою.
— Всё равно приятно.
— Ладно, ещё мало-мало петь буду…
— Спасибо…
Довольный, смущённо улыбаясь, Нелькут продолжает напевать. Иногда прерывает пение, звонко покрикивает на собак, подхлёстывая вожака Каранаса понуканиями: Хгак! Хгак! Дружные ездовики легко несут нарты. Ехать по Лесоковке приятно и немного жутковато. Протока вертлявая: одних поворотов да изворотов более ста, и за каждым подстерегает путника неожиданность.
Каранас осадил ездовиков, насторожился. Нелькут повернулся к Фросе и стал жаловаться на головную собаку.
— Каждый раз, как подъезжаем к Стугаревскому утёсу, так собачки совсем идти не хотят. Оно и понятно, коль уж человеку тут страшновато, а собачкам и подавно.
— А отчего этот лысый утёс стугаревским именуют? — опасливо посматривая на нависшую над протокой темную базальтовую глыбу, спросила Фрося. — Прямо как голова пучеглазая, и внизу-то обсосулилась, будто бородой обросла.
— Камень этот ровно на полпути лежит между Нижнеколымском и Анюйском, — не поворачивая головы, пояснил Нелькут. — Каюры старались это место побыстрей пройти, так как считали его дурным. Нечистая сила поселилась якобы у этого камня. Узнал об этом анюйский торговый человек, Евсейка Стугарев. Отважный мужик был, однако взбалмошный, да и водкой увлекался шибко. Со своим компаньоном Викулой Чекчоевым Евсейка в Якутск ходил, а оттуда на Алдан, Яну и Индигирку. И тут, на Колымушке на нашей родненькой, пошуметь любил. Провернёт Евсейка свои торговые дела в Нижнем или в Колымском, да такую гульбу вкрутит, что всем от этого кутежа потом тошно становилось. Мордобития обожал. Как только в Анюйск снартится, так обязательно в пути у этого камня остановку делает. Вольёт в себя бутылку спирта и давай изрыгать хулу на аббасов, на бесов, значит, а то и вовсе опростается на камень и с песнями отсюда — чуть не в смерть собачек загонит… Вот и догулялся купчик… Зимы три до того, как прийти комиссарам красным на Колыму, юкагиры с Верхнего Анюя Евсейку нашли примороженным к самой лысине утёса. Диво, да и только! Викула же Чекчой под камнем с порванным брюхом и изодранным лицом валялся. Несколько собачек из стугаревской упряжки тоже разорванными в разных местах были найдены. Страху да жути надолго было. По Лесоковке никто не ездил…
— И ты, значит, боялся?
— Бояться нужно бесовых людей, а не аббасов, — усмехнулся Нелькут. — Опасаться мне некого. Голого никто не разденет. Стугарева и Чекчоя шатун задрал. Зимний медведь страсть как пьяных не терпит. Евсейка, видать, со страха на камень вскарабкался. Перетужился. Взмок, да и прилип к мёрзлому камню. Вот и вся эта чертовщина. — Нелькут помолчал немного и продолжал: — Как только обогнём камень, версты на три прямота выйдет. Тут и гляди, если заимку у того поворота видать, то на Колыме ясность, без пуржения, значит, а коль даль в дымке, то и на Колымушке вихрюет.
— А ты, оказывается, разговорчивый…
— Это при тебе.
— Хороший ты человек, Нелька.
— Гаврила Шошин лучше.
— Ох, Нелька, не терзай мою душу!
— Это Гаврила Шошин у тебя на сердце пригрелся.
— Так, занозится он в душе-то!
— Заноза… больно бывает, — совершенно спокойно, вроде даже с безразличием, рассуждал каюр. — Надо под ровдугой вместе лежать, так душа мягкая станет.
Фрося оставила без внимания последнюю реплику Нелькута и задумалась, притихла. Скрипели полозья нарт. Сопели ездовики. Забренькал себе под нос какой-то новый каюрский напев Нелькут. Та, сковывающая душу теснота Бочкарёвского окружения, усталость отступили, чистый мир распахнулся перед ней. Шошин поверил в неё, даже поручил это необычное задание… Предполагаемый арест Бочкарёва в доме анюйской чукчанки Манюни был сопряжён с риском. Однако Фрося не боялась…
Всё свое небольшое состояние она надумала вручить Манюне, но когда, растроганные, обиженные судьбами, они обе разревелись, чукчанка не только отказалась от подарка, сама вызвалась пойти, если понадобится, на жертву. Западня теперь была уготована кровавому есаулу в чукотской хижине. Нелькут прекратил пение и, повернувшись к Фросе, ухмыльнулся:
