В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
15 июля. На приеме в януцзюй оказался и сам губернатор. Нас сажают рядом с ним, по обе руки. Разговор вначале напыщенно-чинный. Задается масса обязательных, банальных вопросов, настойчиво расспрашивают о фамилии, службе, семье и прочем. Это одно из самых утомительных проявлений китайской вежливости. Китайцу кажется знаком высшего презрения ни о чем человека не спросить, как бы демонстративно им не интересуясь.
Однако довольно быстро церемонность рассеивается, разговор оживляется. Наше знакомство с китайской культурой всегда и неизменно покоряет китайские сердца, и стоит только хоть как-то обнаружить это знакомство, как отношение сразу же становится другим.
Говорим о раскопках, памятниках и т. д. Все деятельно начинают обсуждать организацию нашей экспедиции в Лунмынь, обещают всяческую помощь.
Затем осматриваем минералогическую коллекцию хэнаньских богатств. Свинец, серебро, уголь. Характерно, однако, что сама коллекция образцов привезена из Японии и только ничтожное место занято местными образцами.
Обед прошел несколько комично. Над супом, поданным неумелыми слугами в мелких тарелках, чиновная братия призадумалась. Потом стали есть по-своему. Помощник директора, забавный старичок, сыплющий все время сложнейшими цитатами из классиков, ухватил свою тарелку и давай хлебать через край. Его сосед, шаньдунец, макает куски мяньбао (поджаренные на манер гренок лепешки) и смачно обсасывает их. Остальные кое-как справляются с ложками. Со вторым блюдом еще хуже: подали вилки. Все в затруднении. Я завожу речь о палочках, что находит восторженный отклик. Приносят палочки, обед налаживается.
Шаванн заводит разговор о необходимости музея древностей в Китае и о виденных нами варварствах в Шаньдуне. Слушают внимательно, дело как будто налаживается. Потом... предлагают написать в шаньдунское управление! И только. Шаванн хмурится: «Пропало мое дело. Они еще не созрели для этого», — говорит он мне на обратном пути. Наши мнения об януцзюй вполне сходятся. Это новое учреждение, наполненное старьем, пожирает массу средств и, дабы оправдать это, придирается к каждому случаю, чтобы выказать свою деятельность. Прием иностранцев — самый удобный из них. Между прочим, за обедом разговор зашел о России. Сведения у них скудны до чрезвычайности. Даже разгром России на Дальнем Востоке в 1905 г., видимо, не привлек к себе особого внимания. Губернатор спросил меня только: «Что, в Сибири (Сибилия) все так же безлюдно, как было?» И больше ничего. Такое инертное незнание мне видеть не впервой. За границей вообще все сведения о России исчерпываются примерно следующим: очень холодно, на улицах водят медведей, все пьют водку, едят икру, ходят в высоких сапогах и красных рубашках, пьют чай из чего-то совершенно невероятного (не представляют себе самовар, но о нем слыхали) и т. п. И в унисон этому обывательскому незнанию России является точно такое же незнание Китая в нашей стране. Сколько раз меня спрашивали в Петербурге: «А что, у китайцев тоже есть, например, поэзия, как у нас? И рифмы есть?» Сведения о Китае сводятся к «Гейше» и Вун Чхи («Кит, кит, кит-Китай, что за чудный край»), китайскому фарфору, китайским пыткам, китайскому чаю, китайской грамоте, китайским церемониям, китайским косам и т. п. Обыватели обеих стран в своем невежестве, незнании и непонимании другого народа пользуются полной взаимностью.
Едем смотреть Железную пагоду — Тетасы. «Железной» ее называют из-за цвета ее кирпичей. Это — феноменально красивое здание в тринадцать этажей с обычным китайским подкрышным орнаментом и «летающими» концами колбасообразно уложенных крыш. На кирпичах символический рисунок: летающие в облаках женщины-птицы, драконы и будды. У подошвы пагоды — красивый храм в состоянии полного разрушения. Валяются разбитые колокола, памятники, взрытая земля — вот что осталось! В самом храме почему-то навалены пушечные ядра, и только в главном зале восседают три статуи Будды с совершенно одинаковыми тупыми лицами. Боковые храмы — прибежища бедняков, в них, видимо, живут постоянно.
Поднимаюсь по ужасно крутой, почти отвесной лестнице на самый верх пагоды и любуюсь видом города в золотистой вечерней мгле.
На обратном пути, когда мы проходили мимо мусульманского храма Циньчжэньсы, нас зазвал к себе ахун (имам), радушный говорун, усадил и начал расспрашивать. Потом стал выкладывать свою премудрость. Говорит, прислушиваясь к самому себе, звучно, отчетливо, с жестами и выразительными ужимками. Сразу видно — проповедник! Постоянно вставляет книжные выражения, мне непонятные, но, как выяснилось, поглощенный своей мусульманской учебой, он не знает китайских знаков!
Чувствует он здесь себя прекрасно, куда уверенней, чем патер Таккони!
Возвращаемся в гостиницу уже в полной темноте. Только центр Кайфына, где мы живем, освещен и оживлен до крайности, словно Лондон.
16 июля. Утром отправляемся в Сянгосы — буддийский храм Верховного правителя. Проходим по улице, на которой все лавки занимаются исключительно производством медной посуды. Нужные приспособления и ловкие руки — все на виду.
Храм занимает огромную площадь. Всюду ряды торговцев, толкучка, крики продавцов. Покупаю несколько картин явно буддийского толка. Одна из них, например, красноречиво говорит о «неубивании» живых существ, полезных в народном быту. Изображен вол, трудящийся на ниве. Текст содержит «Песнь, предостерегающую против закалывания и поедания трудового вола» и заканчивается угрозой нарушителю заповеди самому после смерти обратиться в такого же несчастного скота.
Другая картинка содержит проповедь воздержания и довольства малым, что тоже, конечно, связано с буддийской моралью. «Ненасытный человек напоминает змею, собирающуюся проглотить слона». Изображен алчный человек в момент его свержения с небес, куда он в своей алчности забрался. Из моральных призывов к воздержанию, конечно, наиболее актуальным является призыв к искоренению опиума, и вот на картинке ряд сцен борьбы с опиумом, начиная от бесплатной раздачи лекарства против него и кончая сожжением трубок, казнью преступников и благополучным окончанием дела счастливыми и довольными мандаринами.
Осматриваем храм. Очень красиво и ни на что, виденное мной до сих пор не похоже: приземистое восьмигранное здание Пятисот архатов и высящееся над ним также восьмигранное здание многорукой Гуаньинь.
Храм чэнхуана — это огромный, красивый ряд зданий; храм, видимо, весьма богатый. Местное божество имеет три дворца и шесть дворов, совсем как император, и так же, как то полагается императору, в центральном дворце живет его жена, а в двух других — наложницы.
По бокам чэнхуана стоят так называемые четыре спутника, которые между тем ровно никакого отношения к нему не имеют. Это Гань Ло, ставший министром с двенадцати лет, Лян Хао, напротив, лишь 82-х лет получивший высшую степень ученого[55], и величайший поэт Цюй Юань со своим учеником Сун Юем. Всем четырем приносятся жертвы одновременно с жертвоприношением чэнхуану. Обычай сопровождать жертвоприношения какому-либо божеству обязательными жертвами еще кому-нибудь существует с древних времен. Так, принося жертвы небу и земле, император
