Ален Бомбар - За бортом по своей воле
И ниже я прибавляю: «Если ветер продержится, так оно и будет. В сущности, как мореплаватель, я ничем не хуже Христофора Колумба».
Одиночество! В тот день, когда я сделал эту характерную запись, ты начало меня тревожить не на шутку. Я прекрасно понимаю разницу между одиночеством и изолированностью. В нормальных условиях я всегда могу покончить с изолированностью самым простым способом: достаточно выйти на улицу или позвонить по телефону, чтобы услышать голос друга. Изолированность существует лишь до тех пор, пока ты этого хочешь. Но одиночество! Полное одиночество невыносимо. Горе тому, кто одинок! Мне кажется, что одиночество наваливается на меня со всех сторон непомерное, бескрайное [так в книге], как океан, словно сердце мое вдруг стало центром притяжения для этого «ничто», которое тогда казалось мне «всем». Одиночество... В день отплытия из Лас-Пальмаса я думал, что могу с тобой справиться, что мне нужно только привыкнуть к твоему присутствию в лодке. Но я был слишком самонадеян! В действительности не я принес тебя с собой в океан — разве я или моя лодка могли тебя вместить?! Ты пришло само и овладело мной. Ничто не в силах разорвать кольцо одиночества; сделать это труднее, чем приблизиться к горизонту. Время от времени я начинаю громко говорить, чтобы услышать хотя бы свой голос, но от этого только чувствую себя еще более одиноким, терпящим бедствие в океане молчания.
«Сегодня 1 ноября. Я достиг 20° северной широты и повернул направо. Теперь я иду на запад с небольшим отклонением к югу. Но отклонение все же есть. Постараюсь подняться на несколько градусов вверх. Я сменил галс: это означает, что парус переместился с правого борта на левый. Если ничего не случится, он останется в этом положении до конца плавания».
Должен сказать, что я действительно больше к парусу не притронулся и вообще перестал управлять лодкой; я укрепил руль так, чтобы мой курс соответствовал показаниям компаса, и уже не прикасался к нему ни днем, ни ночью. Лишь время от времени, примерно каждые два часа, нужно слегка выправлять лодку, которая начинает постепенно отклоняться от курса.
Мне приходится спать в вечной сырости: даже если днем стояла солнечная погода, ночью от этого не становилось суше. Но все равно я сплю по двенадцать часов в сутки. Как мне удавалось столько спать в таких условиях? Это было возможно прежде всего потому, что я доверял своей лодке: я знал, что она устоит перед осаждающими ее волнами, я знал, что даже если какой-нибудь страшный вал обрушится на нее, опасность будет, конечно, немалая, но «Еретик» не перевернется. Я исходил из примитивной, но зато утешительной логики: если со мной ничего не случилось днем, почему я должен бояться, что со мной что-то случится ночью?
Голову я по ночам никогда не закрывал. Натянув до самого подбородка брезент вместо одеяла и выставив лицо наружу, я засыпал под бесчисленными звездами. Такого звездного неба, как в океане, я больше никогда не видел. Время от времени мне светил небесный ночник — луна.
Пассат дует спокойно и ровно. Я не решаюсь долго читать, боясь, что мои батареи откажут и тогда мне вообще нечего будет делать. А они заметно слабеют. Приходится себя ограничивать.
Каждый день в свободные часы я заново произвожу все те же расчеты и каждый раз получаю самые радужные результаты, которые мне говорят: числа 23-го ты достигнешь земли, числа 23-го ты достигнешь земли, числа 23-го ты достигнешь земли. По моим предположениям, я нахожусь уже на 27°30' западной долготы. Количество птиц заметно уменьшается, рыбы тоже попадаются немного реже. Приходится тратить на ловлю рыбы больше времени: от двух до двух с половиной часов в день. До сих пор я еще не встречал саргассовых водорослей. Впрочем, это понятно: ведь я для того и спустился южнее, чтобы с ними не встречаться. Моя широта заметно меняется: теперь я лучше всего слышу французскую радиостанцию Дакара. Долгота тоже: начали прослушиваться американские радиостанции. Но вообще-то в эфире над Атлантическим океаном господствуют две нации — англичане (Би-Би-Си) и русские.
Воскресенье 2 ноября. Вряд ли я когда-нибудь позабуду это воскресенье! Я только что совершил непростительную неосторожность. «Мог ли я поступить по-другому?» — спрашиваю я в дневнике. Вне всякого сомнения.
За последние дни здоровье мое ухудшилось. Непривычная пища и вечная сырость привели к тому, что у меня на коже появились мелкие и крайне болезненные прыщи. Чтобы не бередить их, я старался всегда опираться на мою единственную надувную подушку. И вот из-за какого-то неосторожного движения эта подушка упала за борт, и я это заметил лишь тогда, когда она оказалась уже в нескольких сотнях метров позади. Тотчас же, спустив парус и бросив плавучий якорь, я нырнул и поплыл к ней. Плаваю я хорошо, так что через несколько минут подушка была у меня в руках. Но каково же было мое изумление и ужас, когда я поплыл обратно: лодка убегала от меня и мне не удавалось к ней приблизиться. Плавучий якорь, этот водяной парашют, почему-то не раскрылся и болтался на волнах, как мокрый флажок. Ничто не удерживало лодку, и ветер уносил ее все дальше. Догнать беглянку я уже не мог, у меня не хватало на это сил. Еще немного, и «Еретик» продолжал бы свой путь без меня...
В 1951 г., когда я тренировался перед заплывом через Ла-Манш и был в хорошей форме, я мог плыть без отдыха двадцать один час, но теперь, ослабев после стольких лишений и стольких дней почти полной неподвижности, я бы не смог долго продержаться на воде. Поэтому, бросив свою надувную подушку, я пошел кролем, напрягая все силы. Даже во время состязаний в Лас-Пальмасе с Буато-отцом я наверняка не показывал такой скорости! Вначале мне удалось сократить расстояние между мной и лодкой, но дальше у меня хватило сил лишь на то, чтобы не отставать. Догнать ее я был не в состоянии...
И вдруг «Еретик» замедлил ход. Я доплыл до него и с трудом перевалился через борт. Оказалось, что стропы плавучего якоря каким-то чудом распутались и мой водяной парашют сработал. Я был настолько измучен физически и морально, что тут же поклялся больше не плавать до конца путешествия.
Отношения с моими морскими соседями постепенно налаживаются. Меня сопровождает довольно симпатичная семейка, состоящая из пяти-шести дорад и одной кочурки-буревестника, которая ненадолго прилетает ко мне каждый день в четыре часа. Это маленькая, величиной с обыкновенного воробья черная птичка с белыми пятнами на хвосте. При виде ее я каждый раз себя спрашиваю, как ухитряется эта пичужка преодолевать такие расстояния, чтобы где-то посреди океана добывать себе пищу. Она всегда приближается к лодке со стороны кормы и начинает бегать по волнам — эта птичка умеет ходить по воде. А когда солнце садится, она улетает.
