Луи Буссенар - Приключения в стране тигров
Но вскоре ему кое-что стало ясно.
После тщетной попытки заговорить по-французски с тем, кто по виду был главарем, он обратился к нему по-английски, причем без всяких церемоний и довольно дерзко.
Министр, как и большинство бирманцев, принадлежавших к высшей касте, довольно бегло говорил по-английски, но, вместо того чтобы ответить Фрике прямо, велел передать через своего бооха (офицера), что пленнику следует изъясняться более почтительно.
Фрике, расхохотавшись, бросил в ответ:
— Скажите пожалуйста! Ваш патрон, сударь мой, такая важная шишка?
— Мой патрон, — невозмутимо ответил боох, — первый министр его величества императора.
— Ах, вот как! Счастлив познакомиться. А теперь передайте ему от меня, раз ему несподручно затруднять собственную глотку, что мне плевать на все его титулы и, будь он хоть трижды министр, не ему учить меня правилам поведения. Кушай на здоровье, приятель!
Офицер, ошеломленный подобной дерзостью, перевел сказанное министру, который вновь разразился возмущенной тирадой, однако в тоне его послышалась неуверенность.
— Ага! Задело за живое, — усмехнулся Фрике, — скажите-ка еще этому достойному вельможе, что для меня он не больше чем дикарь. Это со мной он обязан обращаться почтительно, потому что я европеец и француз.
— Значит, вы не англичанин? — живо спросил офицер.
— Вы и сами могли бы это заметить по тому, как я коверкаю язык наших, а теперь и ваших соседей.
— Значит, вы не англичанин…
— Можно подумать, это что-нибудь меняет.
— Нет… но…
— Понимаю. Вы хотите сказать, что раз я не англичанин, то со мною можно не церемониться, а своих подданных правительство ее величества в обиду не дает. Так ведь? Я и сам вижу по вашему министру, который опять раздувается от чванства. Только учтите, что я прибыл сюда на военном корабле… А экипаж на нем такой, что от вас только клочья полетят… И если здесь нет представителей моего правительства, чтобы защитить меня, то я сумею сам о себе позаботиться.
— Вы говорите правду, чужестранец? — спросил министр, который, как и все азиаты, терялся перед натиском и энергией, а потому соизволил наконец напрямую обратиться к пленнику.
— Скоро сами узнаете. Пусть только волос упадет с моей головы, и наши пушки разнесут вдребезги жалкие лачуги вашей столицы! Ах, я, видите ли, не англичанин! — повторил Фрике, оскорбленный до глубины души и решивший идти напролом, как человек, которому нечего терять, а выиграть можно все. — Со мной, значит, можно не церемониться, потому что я принадлежу к гуманной нации, которой отвратительны кровавые методы подданных ее величества. Ну, милые мои, теперь вы узнаете, что такое француз и как поступает в минуту опасности гражданин нашей республики.
Министр, боох, охотники и даже сам пунги, оробевшие перед таким натиском, молча переглядывались, и Фрике уже показалось, что он выиграл, но тут министр горестно вопросил:
— Зачем вы убили Белого Слона?
— Так это Белый Слон? Какое мне, впрочем, дело до его цвета. Убил, потому что мы оба умирали с голода — я и мальчуган. Да не беспокойтесь, заплатят вам за ваше четвероногое сокровище!
— Священный слон бесценен.
— А, так он у вас священный… К сожалению, на нем это не было написано. Значит, от денег вы отказываетесь? Хорошо, не хотите золота и серебра, получите чугуном… ядрами наших пушек.
Министр окончательно растерялся. Возможно, он отпустил бы бесстрашного молодого человека, потому что был напуган угрозами Фрике, а пуще всего опасался объявленной им войны, которая угрожала и его собственному благополучию, ибо император имел обыкновение перекладывать государственные расходы на плечи своих приближенных.
Но, с другой стороны, иностранец должен был заплатить охотникам, ибо труды их пропали даром, а достоинство было оскорблено убийством Схен-Мхенга.
Француз произнес слова об оплате… а это всегда звучит сладкой музыкой в ушах азиата. Следовательно, отпустить француза было бы непростительной ошибкой.
Кроме того, злосчастная история с покупкой Белого Слона у короля Сиама, якобы отравленного англичанами, произвела самое тягостное впечатление на императора и его окружение. Никто не поверит, что подобное могло повториться при сходных обстоятельствах. Никто даже слушать не станет министра, и не поможет здесь свидетельство его людей. С императора, пожалуй, станется приговорить всех к смертной казни.
Итак, самым разумным представлялось вернуться как можно скорее в Мандалай, прихватив с собой француза. Если императору будет предъявлен убийца священного слона, это спасет всех участников экспедиции. А судьбу виновного пусть решает сам монарх.
Быстро посовещавшись с офицером и пунги, министр убедился, что они вполне разделяют его мнение.
Боох сообщил пленнику, что ему предстоит отправиться в Мандалай, чтобы лично дать объяснения императору.
Фрике, видя, что дело проиграно, не потерял присутствия духа.
— Стало быть, вы меня арестовали, — сказал он с поразительным спокойствием, — в нарушение всех человеческих прав берете меня под стражу за проступок, совершенный без злого умысла, о котором я сожалею, ибо всегда неуклонно соблюдал обычаи тех стран, где бывал. В свою очередь, я возлагаю на вас всю ответственность за последствия ваших действий. Древние римляне, осажденные Ганнибалом[113], продали поле, где был разбит лагерь их врага… Вы, разумеется, понятия не имеете ни о римлянах, ни о Ганнибале… Но это не меняет дела. Ссылаясь на этот исторический прецедент, заявляю вам: я, Виктор Гюйон по прозвищу Фрике, беззаконно взятый вами в плен, объявляю войну императору Бирмы! И будьте уверены, вам придется дорого заплатить… Это так же верно, как то, что я был султаном на Борнео и по-прежнему остаюсь парижанином!
Поскольку охотникам на слонов больше нечего было делать в лесу, министр решил без задержки отправиться в обратный путь. Он приказал разведчикам на лошадях возглавить отряд и вести его назад той же дорогой.
Кроме того, он велел накормить измученного Фрике, затем усадил его в своей гауде, передав маленького Ясу офицеру. Колонна слонов двинулась следом за всадниками по направлению к реке.
Излишне говорить, какие оскорбления посыпались на голову охотников, вернувшихся без Белого Слона, какими проклятиями осыпали француза, которому, впрочем, не было от этого ни жарко ни холодно.
Посадка на суда производилась в строго определенном порядке. Сначала на плоты повели лошадей и слонов, но плот, предназначавшийся для Белого Слона, так и остался пустым: сиротливо возвышался балдахин[114] из желтого шелка с реявшим на нем королевским штандартом — белым флагом с вышитым красным шелком павлином, — теперь приспущенным в знак траура.
