В старом Китае - Василий Михайлович Алексеев
Останавливаемся в комнате, вернее хлеве. Напротив нас девицы и бабы хозяйничают: мелют муку, пекут тонкие лепешки на примитивной сковородке, сучат нити. Посматривают на нас, улыбаются, невольно кокетничают. Однако, когда я подхожу, чтобы поговорить, девки и женщины, не считающие себя старухами, стремительно «убегают», если можно так называть ковыляние на изуродованных ногах. Нас не дичатся только старухи. Конечно, к нам, как к иностранцам, отношение особое, но, наблюдая жизнь улиц городских и деревенских, всюду вижу, что и мужчины-китайцы явно избегают разговаривать на улице с женщинами (даже со своей женой). Все еще держится суровый «домострой», вызванный общепатриархальным укладом.
От железного порядка семьи в первую очередь страдает личность женщины. «Китайские церемонии» в своем преувеличенном виде подчиняли и подчиняют себе китаянку несравненно больше, чем мужчину. Без ли — ни одного движения. Строгое поведение (ли) определяет всю ее жизнь. Каждый шаг на людях должен быть вымерен. Женщина должна быть затворницей (яо-тяо — глубоко упрятанная), должна чуждаться мужчин, на улице держаться в стороне. Верность патриархальному принципу отчуждения женщины доходит до лицемерия. Так, о престарелой царице Цы Си пишут в декретах: «Изволили слушать из-за занавеса то-то и то-то...» В строгих семьях уже с пяти лет девочки принципиально разобщены с мальчиками: они не могут принимать участия в беготне и играх. Не могут, но и не должны: разобщение полное. Даже платье девочки нельзя повесить рядом с мальчишковым, братним!
Понятно, что китайскому крестьянину, живущему всей семьей в одной избе, не до всех этих «церемоний». Но и на улице деревни за поведением женщины смотрят строго и, в случае чего, бьют. Та же «долюшка женская»: с самого детства воспитывают рабу мужа и дома. О жене так и говорят: «Моя комнатная». Быть женой — «служить с веником и метелочкой». И бинтование ног, конечно, как нельзя лучше устраивает этот «семейный кодекс» (семейный ли). Для меня почти несомненно, что острый период начала общей моды бинтования женских ног не случайно совпал с суровой эпохой неоконфуцианской морали Чжу Си (XII в.), автора «семейного кодекса». Охрана морали — одна из причин бинтования ног. Сама же мода зародилась еще в VII в., когда один император-эротоман воспел в стихах маленькие ножки своей любимой наложницы, ступающей по цветам лотоса, специально для этой цели сделанным из листового золота: «Вот так, за шагом шаг — рождается лотос под нею!» Мода свирепствовала сначала в верхах, потом стала универсальной. На искалеченную в виде своеобразного треугольника ногу, насаживают башмачок с загнутым вверх носочком (что в изящной литературе именуется «лотосовым крючком», сама ножка обозначается тем же иероглифом, что и цветок лотоса, походка, соответственно, именуется «лотосовыми шажками»). Ноги стали центром женской привлекательности, создающим женственность даже антиженственным фигурам, даже глубоким старухам. Это ценится! Бинтуют ноги работницы, крестьянки, весь день ковыляющие по мокрой земле, даже нищенки — и те бинтуют. И, несмотря на запреты, на бесчисленные филиппики против бинтования, всюду с ужасом видишь мучения четырех-пятилетних девочек, искалеченных, лишенных детства.
Приближаемся к городу Цюйфу — родине Конфуция. Вот и прелюдия к нему — Чжусышуюань — место обучения Конфуция. Привратник заранее требует денег. Внутри грязно и пусто. В больших, новых фанзах — обычная картина запустения: валяется сено, на плитах колотят белье. Перед помещением растет огромное дерево. Привратник рассказывает, что когда-то, очень давно, на него спустился феникс. Неподалеку река Сы — ручеек, мелкий и узкий, бегущий по огромному руслу. Вода теплая-теплая. Ложусь и, полуприкрытый течением, «купаюсь».
Проезжаем мимо Кунлин (гробницы Конфуция) — огромное место. С трудом убеждаю педантичного торопыгу Шаванна посетить могилу завтра. От Кунлин к Цюйфу идет мощная аллея кипарисов. Минуем великолепные арки, поражающие глаз богатым насыщением скульптурных деталей, не разбивающим в то же время общей архитектурной гармонии. Въезжаем в город. Улицы широкие. Почти от самых ворот тянется огромная красная стена Кунмяо — храма Конфуция.
Останавливаемся в гостинице. Отправляем наши карточки к чжисяню.
Нам подают постную еду — су цай. Оказывается, в городе молятся о дожде, потому и пост.
Вечером выхожу по своему обыкновению во двор. Желтая, великолепная луна, тренькает доморощенный музыкант. Ко мне подсаживается кули из гостиницы и пытается говорить по-русски. Оказывается, он был в России, научился там часовому ремеслу. А вернувшись на родину, вынужден работать кули. «Здесь туго, — говорит он, — все люди старого покроя, чуждые новшествам».
Итак, мы в древнем центре конфуцианского Китая, существующего вот уже два с половиной тысячелетия.
Когда сравниваешь историю Китая с историей других древних государств, Египта, Вавилона, Иудеи, Греции, Рима и др., то невольно удивляешься тому, что он один только из всех остался хранителем своей исторической культуры, которая ни на минуту не прерывалась и даже не задерживалась в своем развитии. Перед нами, действительно, культурный исполин, сохранивший, несмотря на чудовищные потери своих культурных достояний в бесконечных войнах и междоусобиях, всю свою культуру и развивший ее до чрезвычайно устойчивого состояния. Однако это культурное самоутверждение Китая вырабатывалось в течение целого тысячелетия, а то и больше. Раздробленный древний Китай, терзаемый бесконечными набегами и еще больше местечковой междоусобной грызней удельных князей, долгое время не сознавал себя, как нечто единое. Стоит почитать хотя бы знаменитую «Хронику» («Чуньцю») двух веков (VIII—VI вв. до н. э.), чтобы содрогнуться от того количества жестоких низостей, которые придумывали одни князья против других. Конфуций, живший в эпоху полнейшего хаоса, все свое учение строил на идее объединения Китая, культурном и политическом. Конфуций видел Китай как культурное целое. Вся его теория в своей наиболее ярко выраженной форме сводилась приблизительно к нижеследующему.
Китай, «Срединное царство», есть нечто единое по своей культуре, которая ни в чем не напоминает и не должна напоминать варваров-соседей. Эта культура родилась в наших недрах, в глубине веков, когда людьми правили совершенные государи[42]. Сама личность этих идеальных первых китайских монархов создавала им абсолютный авторитет. Они не нуждались поэтому в принуждении и
