Александр Генис - Космополит. Географические фантазии
«Прототип всемирного содружества народов, — говорится в лучшем романе этой страны, — Австрия — истинная родина духа».
У Музиля эту фразу, конечно, произносит напыщенная дура, но меня-то как раз всегда интересовало, куда деваются наши благие намерения. Что становится с нереализованными идеалами? Вскрывая подноготную, история обнаруживает неприглядную изнанку в парадных декларациях. Но что происходит с лицевой стороной? На какой архивной свалке хранят разоблаченные мифы: короля-философа, благородного дикаря, сталинскую конституцию?
Державные идиллии — утиль-сырье истории, и в этом — залог их бессмертия. Исчезнув из учебников, идеалы ждут нового назначения, чтобы воскреснуть под иной широтой и другим именем. Круговорот идей, как всякая метаморфоза, являет собой увлекательную драму, жанр которой постоянно меняют время действия и точка зрения.
В молодости мы смотрели на империю Габсбургов с ее окраины — глазами двух не знавших друг друга пражан Гашека и Кафки. Первый ее разоблачил и высмеял, второй увековечил и осмеял. (Томас Манн упорно считал Кафку юмористом.) Для одного власть была чужой, для другого — общей, но абсурдной она казалась обоим. Сами живя в вечной провинции, мы не могли удержаться от параллелей, еще не подозревая, насколько провидческими они окажутся.
В 70-миллионной стране действительно было нечто комическое, начиная с названия, почти столь же невнятного, как СССР. Обитатели этой империи тоже не знали, как себя называть. В том просвещенном веке, когда национальность заменяла религию, австро-венгр был такой же химерой, как суннито-католик. Сегодня, однако, дефисная национальность мне представляется не врожденным дефектом, а вырванным у истории преимуществом, предохраняющим нас от ветреной любви к родине. Вы замечали, что, завоевав в кровавой борьбе независимость, алжирцы любят жить во Франции, индонезийцы — в Голландии, индусы — в Англии, и все остальные — в Америке?
Опередив свой век, австрийцы, будучи столь же умозрительным народом, как советский или американский, сами решали, кем и когда они были. В казенном обиходе их страна обходилась пространным титулом, в частном — географическим эвфемизмом, который не означал ничего определенного. Кафка хотя бы пользовался немецким, служившим империи общим (но не универсальным) «языком удобства». Зато еврей Бруно Шульц, писавший по-польски и живший на улице Крокодилов города Дрогобыч, был таким же австрийцем, как Рабиндранат Тагор — англичанином.
Если австрийцев, строго говоря, вообще не существовало, то бесспорно была австрийская музыка, кухня, литература. В совокупности они создавали этой великой, но второстепенной державе уникальную ауру, которую, как это с нею всегда бывает, невозможно не почувствовать, но нельзя описать.
В Первую мировую, когда после Брусиловского прорыва союзная Германия объявила себя «прикованной к трупу», окончательно выяснилось, что Габсбургов никто не любил. Когда-то Австрия считалась колыбелью наций, потом — их школой, затем — университетом и напоследок — тюрьмой. Неудивительно, что у нее не было патриотов. В лучшем случае она была меньшим злом, в худшем — исторической фикцией.
Вот тогда, когда, откровенно говоря, было уже поздно, Гофмансталь решил создать национальную идею, благодаря которой его родина смогла бы осуществить тогдашнюю мечту измученного Старого Света и стать новой Америкой. В трактовке прославленного поэта эта идея ничего не говорила народам империи — она им пела, ибо была австрийской музыкой, которую, впрочем, сперва пришлось отлучить от немецкой. «Величие без титанизма, — перечислял лучший венский либреттист, — приветливая ясность, блаженство без экстаза». Другими словами, не опера, а оперетта.
«Австрия, — писал злой Музиль, — улыбалась, потому что у нее не осталось лицевых мышц».
Я, конечно, понимаю, что опера значительней оперетты, но уверен, что бульшая часть человечества предпочитает быть персонажем второй, а не героем первой.
Австрию я полюбил, поняв, что сам на нее похож, когда мне, уроженцу другой исчезнувшей империи, пришлось столкнуться с общей для них национальной проблемой. Окончательно оставшись наедине с собственной судьбой, я заменил бессознательную родину ее осмысленной концепцией. «Родину, — решил я, — не выбирают, а собирают, как это делали Габсбурги: из всего, что плохо лежит». Ребенку родиной служит мать, мягкая, как сыра земля, взрослому — отец, суровый, как закон. Мне — язык, единственное, что я могу без обиняков назвать родным. Английский я люблю, латыни завидую, русский знаю. Я не умею вбить гвоздя, зато знаю, как делать вещи из языка, но только из своего. Тем, кто берет выше, все равно, на каком наречии излагать свои идеи. Тем, кто исчерпывается сюжетом, все равно, на какой язык их экранизуют. Но у меня — непереводимое ремесло, невыгодное, как всякая штучная продукция, требующая ручного труда и полной отдачи.
Делается это, например, так. Заготовка-идиома разминается до нужного именно тебе размера. В процессе обработки она теряет первоначальный, а иногда и любой другой смысл, заменяя его, если крупно повезет, тем, что Мандельштам называл «диким мясом поэзии».
И еще. Когда полируешь уже готовое изделие, главное — остановиться вовремя, преодолев соблазн функциональной краткости, которая перевозит читателя от одного абзаца к другому, надежно, как простодушный джип. Тогда уж лучше телега.
Ранний Витгенштейн утверждал, что если деталь машины не работает, она не деталь машины. Поздний в этом сомневался. Средний построил сестре дом без всяких, мягко говоря, архитектурных излишеств. С окружающим миром этот элегантный дзот (здесь теперь болгарское посольство) говорит только пропорциями и специальными оконными шпингалетами, изобретенными для этого случая венским философом.
«Искусство, — говорил его практичный соратник Адольф Лоос, — выводит нас из себя, поэтому дом должен быть таким, чтобы нам было куда вернуться». Устав от лишнего, Лоос написал программную статью «Орнамент и преступление». Одно, — говорилось в этом знаменитом среди зодчих манифесте, — не отличается от другого.
Но без орнамента все равно не обошлось, ибо дизайн зияния сложился в неповторимый и мгновенно узнаваемый узор венского модерна, стиль, который Музиль описал, словно нимфетку: «По-весеннему тощие формы тринадцатилетней девочки». Аристократическая худоба этого функционализма катастрофически не идет тем, кто ее не заработал эклектикой безмерно долгой истории.
Вся она собралась на венских бульварах, чья архитектура выглядит, как хотелось бы ленивому школьнику, — на одной странице, чтобы не листать книгу. Последнее завоевание старого мира, эклектика, называла себя «историческим стилем», который уже не творил историю, а учил ее, вроде нашего постмодернизма, только лучше.
