Георгий Чиж - К НЕВЕДОМЫМ БЕРЕГАМ.

Двинулись потихоньку, провожаемые сочувствующими взглядами бурят.

Зной понемногу уже спадал, когда въехали в город. Ожили загнанные в тень с полдня обитатели особняка Шелихова.

Наталья Алексеевна, в одном легком капоте, скрылась у себя в спальне, Катя с десятимесячной Лизочкой и бегаю­щим уже самостоятельно Васюткой устроилась в садике при доме, в открытой беседке, среди густо разросшихся высоких кустов желтой акации, бузины, рябины, лиственницы и мо­лодых длинно-иглистых кедров. Васютка, сидя на целой горе мягкого чистого песка, заботливо пек пироги «к приезду папы». Сонная Катя помахивала веткой рябины, охраняя безмятежный сон Лизочки в самодельном, на тяжелых сплошных колесах детском возке. Приехавший накануне из Охотска дядя Василий – брат отца – отдыхал в кабинете хозяина с холодным полотенцем на голове после вчерашней встречи с друзьями. Он опускал время от времени полотенце в медный тазик со льдом и вздыхал.

Ветка рябины в руках очнувшейся, насторожившейся Кати неожиданно замерла... Катя прислушалась. Нет, не показалось: тяжелые скрипучие половинки ворот перестали скрипеть. Кто-то медленно въезжал во двор. Кто же, кроме отца?

Катя сорвалась с места. Она уже не слышала, как упал вслед за нею опрокинутый столик, как всхлипнула, а потом запищала разбуженная Лизочка, как вопил благим матом брошенный и испуганный резким движением Кати несмыш­леный Васютка.

– Отец, отец! – кричала на бегу Катя. И вдруг остано­вилась. Во двор медленно вползала незнакомая ей телега с конюхом Григория Ивановича на козлах, но без него самого.

Широко раскрыв глаза и не подходя к чему-то неподвиж­ному и страшному, лежавшему на телеге, она с ужасом уви­дала, как с воплем кинулась вперед мать, как рывками ста­ла скидывать с телеги полушубок, плащ и, освободивши го­лову отца, обнимала ее и, рыдая, повторяла: «Гриша, Гриша... посмотри на меня!» Из дома сбегались люди.

Обвисшее тело потащили в комнаты. Мать поддержива­ла багровую до синевы голову Григория Ивановича.

Пришла в себя Катя уже в спальне, облегченно вздох­нула: жив! Чуть-чуть, но все же шевелились малиновые губы отца, трепетали ноздри, со свистом и неровно подымалась и опускалась грудь.

Больной, однако, не приходил в себя – горел в сильней­шем жару. «Рано обрадовалась, – подумала Катя. – Что-то будет?» Становилось страшно.

Губернский доктор был в командировке, городской ле­карь – в отъезде. Дядя Василий предложил позвать подле­каря Бритюкова. «Этого доносчика, причинившего столько горя всем Шелиховым?!»

– Никогда! – отмахнулась от него плачущая Наталья Алексеевна. Она вспомнила, как Бритюков валялся в ногах и вымаливал прощение у Григория Ивановича... – Нет, ни за что!

– Попросит прощения небось успешнее еще раз, когда брата выходит... Тогда, быть может, и без просьбы обой­дется, – насмешливо возражал Василий.

– Нет, оставь, – повторяла Наталья Алексеевна. – Видеть его не могу.

Проходил томительный день, другой – положение боль­ного все то же. Василий решил сделать по-своему и, не спра­шиваясь, пошел к Бритюковым.

– Здравствуй, Василий Иванович, – холодно ответил подлекарь на приветствие, стараясь держать себя с подчерк­нутым достоинством. Он хорошо осведомлен о том, что слу­чилось в доме врага, и, решив набивать себе цену, спросил: – Давно приехал, Григорий Иванович?

– Третьего дни, – отвечал Василий. – Да вот какая оказия вышла...

– Захворал, что ли, кто у вас?

– Да он, брат Григорий... Не знаем что – второй день без памяти.

– Оправится, – небрежно процедил Бритюков, – Оп­равится, крепок.

– Подь ужо, Бритюков, сам посмотри. Помоги, ежели понадобится.

Подлекарь ответил не сразу и как бы в раздумье:

– Много горя хлебнул я из-за него... Чуть не сгноил в кутузке... Разорил... Посмотри, как живу. Подымусь ли когда?

– Не на него пеняй, на Биллингса. Зачем ему поддался, – сказал Василий. Но Бритюков, не слушая его, продол­жал жаловаться:

– Просил простить – выгнал... А теперь, слышь, нужен стал: помоги...

Он исподлобья взглянул на Василия.

– Выздоровеет, уже отыграешься тогда, поди... и делишки поправишь, – обнадеживающе сказал Василий и замол­чал.

– А сама как? – спросил Бритюков.

– Без нее не звал бы... Пойдем-ка! – Василий реши­тельно направился к выходу. За ним, как был, без шапки, поплелся и Бритюков.

На его поклон и «здравствуйте» Наталья Алексеевна молча чуть кивнула головой и, не глядя, ушла.

«Однако язва баба, – подумал про себя подлекарь. – А, черт с тобой!» – махнул он рукой и прошел в комнаты за Василием.

У постели Григория Ивановича сидела четвертая его дочь, Шура, и заботливо обмахивала полотенцем лицо боль­ного.

– Штору поднять, – резко потребовал Бритюков, подхо­дя к постели.

Внимательно и долго он всматривался в ненавистное ему лицо больного, потом приложил руку к горячему лбу Шелихова, поднял пальцем плотно сомкнутые веки, откинул одеяло, затем загнул к подбородку сорочку и стал выслушивать клокотавшую грудь. Потом попросил Василия приподнять больного, усадить его и стал выслушивать, постукивая по спине костяшкой согнутого указательного пальца. Наступи­ло долгое томительное молчание. Слышалось только тиканье маятника подвешенных где-то недалеко часов.

– Картина ясная, – изрек, наконец, Бритюков. – Осо­бое воспаление легких, полагаю, крупозное воспаление, наи­более опасное.

И стал приказывать непререкаемым тоном врача:

– Закутать всю грудь и спину отжатой, влажной просты­ней, в несколько раз сложенной. На нее положить аккурат­но большой лист плотной бумаги, непременно (он подчеркнул это слово несколько раз) сплошным листом, а на него – теплое шерстяное одеяло... И во все это закутать больно­го... – он приостановился и раздельно произнес: – гер-ме-ти-че-ски! Можно даже для плотности спеленать свивальни­ком, чтобы без продухов... Менять два раза в день при за­крытых окнах... Пить – сколько угодно... особенно хорошо сладкую воду с отжатой, без шкурки, клюквой или с лимон­ной кислотой. На голову – холодное полотенце. Можно со льдом... Будем ждать... Пока положение тяжелое... почти безнадежное, – добавил он и направился к выходу.

Томительный длинный день прошел – никто от «них» не приходил. Бритюков заждался: неужто больше не позовут? А как хотелось бы взглянуть еще хоть раз на это ненавист­ное, даже в болезни красивое, мужественное, волевое лицо!.. При мысли, что Шелихов умирает, что он непременно умрет, Бритюкову становилось как-то легче.

Между тем все в городе всполошились, когда стало из­вестно о тяжкой болезни Шелихова. Сам Мыльников побы­вал у Бритюкова, неловко уверяя, что зашел мимоходом. И Голиков, должно быть, тоже заглянул «мимоходом».