Мариэтта Шагинян - Зарубежные письма
И как раз об «индивидуализме», прорвав постановленье «дискуссия возбраняется», началась у нас за столом, на этом чинном немецком собрании, неожиданная беседа, сразу сделавшая для меня этот вечер интересным. Соседка напротив, высокая белокурая немка с умными темными глазами, предмет ухаживания со стороны профессорского типа господина, сидевшего с нею рядом, вдруг отстранилась от него, перегнулась ко мне и спросила: как я могу вынести при социализме стеснение своей индивидуальности?
— В чем? — сказала я, подхватив ее вызов. Немного подумав, она совсем по-детски ответила: «Ну, например, вам ведь не позволят иметь квартиру в восемь комнат, а вы хотите, может быть, иметь для себя восьмикомнатную квартиру». Я была поражена элементарностью и допотопной наивностью такого вопроса.
Долгий опыт учит нас, как беседовать с инакомыслящими старого капиталистического строя: никогда не надо теоретизировать — и никогда не следует лгать. Надо использовать на сто процентов там, где он имеется налицо, простой здравый смысл, присущий советской действительности. «Если б мне всучили квартиру в восемь ком-пат, я послала бы ее ко всем чертям!» — «Почему?» — продолжала допытываться блондинка. «Потому что кто стал бы ее убирать? Подметать, стирать пыль, мыть окна, выбивать мебель, ковры? Через месяц она бы превратилась в свалку. У нас легче вырастить в Сибири ананасы, чем найти в Москве прислугу».
Мгновенно вспыхнуло оживление на лицах пожилых дам вокруг. Исчезновение той профессии, какую звали «прислуживанием», а у нас «домашней работой», сейчас повсеместно в мире. Оно катастрофично в Англии. Оно отразилось, как описание сугубого бедствия, даже в западных детективных романах. Это оно заставило ловить и посылать наших советских девушек на черную работу в Германию во время войны. Это оно переполнило мой Тюльпанный отель испанским, греческим, итальянским персоналом, а больницы, рестораны, метро, поезда, отели в Париже и Лондоне служащими марокканцами и неграми.
Внимание было перенесено с проблемы индивидуализма на более близкую сердцу проблему, как найти домашнюю работницу. Мне очень хотелось еще поговорить с моей визави. Должно быть, она была доктором философии или писала статьи об искусстве. Я сказала бы ей то, что думаю: человеческая индивидуальность, пока она не мешает ни другим, ни себе, развивается и движется в том направлении, в каком открыта перед ней дорога. Это как течение реки. А если потребуется для общего блага перенаправить или загородить течение плотиной, его загораживают. Ведь вот для общего блага вы, к сожалению, поставили в уставе ваших встреч плотину: дискуссии возбраняются!
Но время было позднее, наступила пора расходиться, и мы, к самому уходу, вдруг почувствовали то симпатичное ощущение, что ведь все мы, в конце концов, человеки, вызванное примитивностью нашего спора.
2
Ровно в десять часов утра, как было напечатано на веленевой бумаге мюнхенской программы, явилась Розмари с господином Фуксом, поджидавшим нас внизу. Герр Фукс, пожилой шофер, был, собственно, не шофер, а хозяин своей машины, которую сдавал на нужды главным образом организации «Между нациями». День был как нежданный-негаданный подарок. Вместо мги, сырости, полутьмы, вязкого тумана, низких туч — ослепительная синева, пронизанная ярким золотом и нестерпимой белизной. Снег выпал за ночь. Он но таял, хотя солнце грело даже сквозь стекла. «При хорошей погоде, — говорилось в программе, — поездка к озеру Тегернзее, Баварские Альпы». Розмари торопила меня с завтраком, поглядывая на часики, словно хорошая погода уйдет и мы, взамен Тегернзее, должны будем но программе отправиться на выставку абстракциониста Пауля Клее, о которой шумно возвещали рекламы-ленты, протянутые через улицы. Она понимала, конечно, что, «потеряв Клее, мы ничего не потеряем, а потеряв Тегернзее, потеряем все», — поскольку природа действительней, чем абстракция.
Трудно сказать в коротких словах об этой поездке, дающей человеку за день ровно столько здоровья, сколько накачивают ему за двадцать шесть дней кардиологические или невропатологические санатории. По выезде из Мюнхена горы, как волны, охватили нас с двух сторон. И вспомнилось: Мюнхен — Монако по-итальянски (дублируя другое, «игральное» княжество Монако) — это ведь станция на дороге музыкантов — Моцарта, Мысливечка — в Италию, станция на дороге бегства Гёте в Италию, волнистый, уже овеянный югом, исторический путь на юг, в страну красоты и искусства, два шага от Зальцбурга, от Тироля, нечто вроде той психологической атмосферы на нашей станции Джаикой, за которой вы чувствуете крымские кипарисы, море и горы. Бесконечность человеческой жизни, счастье жить охватили нас, словно века назад, при переселении народов, века вперед, в возможном братстве народов…
Снег не таял, хотя солнце припекало. «Это потому, что — горы», — сказала Розмари. Воздух входил в открытые окна, словно не мы им, а он дышал нами. Машина, казалось, плыла, потому что медленно передвигались горные ущелья, медленно менялось окружение, хотя внизу, под колесами, дорога летела с максимумом скорости. И это было тоже «потому что — горы». Удивительная вещь — горы! Баварские деревушки сменялись одна за другой, показывая нам старинный уклад жизни. Жить, устремляясь на юг, надо весело, художественно, — безымянные деревенские художники, не довольствуясь замысловатыми деревянными выдумками, переплетами стен, петушками на гребнях крыш, резьбою наличников, разрисовывали фасады своих белых, повернутых к дороге домиков целыми жанровыми картинами. На одной — баталия, на другой — мирная выпивка, на третьей — деревенская красотка в танце, но лучше всего выходили написанные маслом животные: собака, бык, бьющий копытом копь. Смотреть на эту пролетающую деревенскую живопись было куда веселей, чем ходить но комнатам, разглядывая заумные зигзаги Клее. Нам хотелось остановить машину, выйти, побегать по снегу, поиграть в снежки, может быть, заснуть на снегу в спальном мешке, и чтоб солнце и ветерок бродили по щеке, и тени облаков, плывущих издалека, из Италии, трогали ее своими пальцами. А герр Фукс, любовно ведя собственную машину, изредка, для вящей убедительности, вставлял заученные им русские слова: «карашо» и «отшен карашо».
Больше двух часов шел подъем на Баварские Альпы. Тысячи людей много десятков лет смотрели, должно быть, на синее зеркало Тегернзее, закутанное сейчас в белоснежные берега; кормили всю летучую живность на нем, избалованную туристами, — орущих чаек, величавых лебедей, почему-то черным-черных уток, плывущих стаями и похожих на рыб. На тысячи людей смотрела сверху и эта невозможная красота горных вершин, по буквам зная, что обязательно произойдет: люди вылезут из повозок, пройдутся по бережку и, пройдясь, войдут в баварский, разрисованный и принаряженный в национальном стиле дорогой ресторан «Юберфарт» («Переезд»), собственница которого, красивая баварка в народном костюме, сама их обслужит и цветную рекламу отеля подарит. Так было, по крайней мере, с нами. Наверное, — в той или иной степени — так было и свыше полувека назад, когда я впервые знакомилась с Баварией.
