Георгий Холопов - Докер
Но мать вечером не приезжает. Не приезжает она и на другой день…
Глава восьмая
ОТЕЦ ВИКТОРА ТИМОФЕЙ МИРОНОВИЧ
Вечером Маро уходит ночевать к Парижанке, а меня чуть ли не насильно тащит к себе на ужин Виктор. Ангелина Ивановна кормит нас пшенной кашей с постным маслом, дает по стакану чая с карамелькой, но, вместо того чтобы потом идти спать, Виктор уводит меня в свой «кубрик».
Таинственный «кубрик», о котором я много слышал от Топорика и Ларисы, является частью кухни, отгороженной до самого потолка фанерной перегородкой. Здесь у Виктора библиотека, с разрозненными книгами энциклопедии «Брокгауз и Ефрон», купленными его отцом по пятачку за том на Солдатском базаре, и еще какие-то книги в толстых, тисненных золотом переплетах. Тут же на полках аккуратно сложены столярные и слесарные инструменты. А на верстаке закреплены тисочки, настоящие слесарные тисочки, в которые можно зажать кусок железа и выпилить из него что тебе угодно.
Здесь же, в «кубрике», — «радиостанция». Совсем недавно Виктор сменял свой самодельный фотоаппарат на несколько деталей для радио, и отец помог ему сделать небольшой детекторный приемник. Он смонтирован в фанерном ящичке, покрашенном черной тушью. От него отходят антенна и заземление, какие-то провода еще вьются вокруг ножек стула.
Виктор берет наушники, снимает их с дужки. Один протягивает мне, другой прижимает к уху. Мы склоняемся над приемником, жарко дышим друг другу в лицо.
Виктор начинает нащупывать рычажком «лучшую точку» на детекторе, то и дело откидывая назад свой чуб. В наушнике раздается писк и шум, но вдруг эта «лучшая точка» выхватывает из эфира чей-то голос.
— Может быть, Москва? — шепчет Виктор и перестает дышать мне в лицо.
— Москва? — Я тоже перестаю дышать.
— Слышишь? Говорят про МОПР.
— Нет, не слышу, — признаюсь я.
Виктор хочет усилить пищащий звук, пробивающийся в наушнике, но попадает совсем на другую точку, а здесь — что-то завывает.
Виктор снова передвигает рычажок, чтобы нащупать старую точку, но она уже потеряна, и он попадает на новую: откуда-то издалека еле слышится незнакомая речь.
— Может, Париж? — шепчет Виктор и опять перестает дышать. От волнения у него на кончике носа выступают капельки пота.
— Может, Берлин? — спрашиваю я и тоже перестаю дышать, еле-еле улавливая какое-то бормотание.
— Здорово? — шепотом спрашивает Виктор.
— Ага, — говорю я. — Скоро я тоже сделаю себе приемник.
В дверь стучит Ангелина Ивановна.
— Витя, пора спать.
— Я буду ждать отца, не мешай! — раздраженно отвечает ей Виктор.
— Он может сегодня не прийти совсем, так ты что — до утра будешь ждать? — повышает голос бабушка.
— А вот и буду! — не сдается Виктор. — Не мешай, мы слушаем радио, понимаешь — ра-ди-о-о-о!
Я сильно прижимаю наушник к вспотевшему уху, но незнакомая речь уже не слышна.
Мы разочарованно переглядываемся, и Виктор говорит:
— Теперь попробуй ты поискать.
Я берусь за рычажок и осторожно накалываю концом, напоминающим примусную иголку, кристаллик детектора. Еще раз, еще, еще… И вдруг — опять какой-то писк раздается в наушнике.
— Может, это Австрия? Вена? — с нарочито серьезным видом спрашивает Виктор, и теперь я понимаю, что он просто выдумывает названия станций, хотя ничего не слышит в наушнике.
Но я боюсь раскрыть рот, шелохнуться, чтобы не сдвинуть с кристаллика рычажок. Разве это так важно — откуда говорят, что говорят, говорят ли вообще? Главное ведь — приемник работает, в наушнике что-то слышится.
— Позовем кого-нибудь из соседей?
Виктор выбегает на балкон, я за ним, но навстречу нам идет Тимофей Миронович.
Виктор радостно хватает отца за руку, тащит в «кубрик», сует ему в руку наушник, второй прижимает к своему уху, но радио молчит.
— А совсем недавно еще говорила Вена! — говорит Виктор и тычет рычажком по всему кристаллику. Но «Вены» нет и нет. — Правда, Гарегин, Вена была лучше слышна, чем Париж?
— Правда, — отвечаю я, краснея.
— Да ну? — смеется Тимофей Миронович. — Вы слышали Вену? И даже Париж? На каком таком чудо-приемнике вам удалось их поймать?
— А что, разве наш не может?
Тимофей Миронович снова смеется. Потом говорит:
— Дай бог вам бакинскую станцию поймать, а вы — Вена и Париж! Ай, Витя, Витя! — Он гладит сына по голове, просит без его разрешения не трогать приемник, в нем много еще всяких недоделок.
Виктору теперь хочется скорее замять разговор о радио, и он тащит отца в комнату, выхватывает из его рук чемоданчик, сдирает с плеч брезентовый плащ, самого сажает на табуретку и, ловко шлепнувшись на пол, берется за сапог, тянет его из всех сил.
Я шлепаюсь с ним рядом, берусь за другой сапог.
Тимофей Миронович теребит меня за волосы, спрашивает:
— Не приехала мама, Гарегин?
— Нет, — говорю я. — Наверное, приедет завтра.
Сунув отцу под ноги шлепанцы, Виктор относит его пропахшие нефтью сапоги в кухню, обиженно спрашивает:
— Что ты так поздно, папка? Опять было собрание? Или поезд опоздал?
— Было собрание, Витя. Но како-е! — Тимофей Миронович встает, потягивается, и загадочная улыбка мелькает на его сухощавом обветренном лице. — К нам приезжал товарищ Киров. С планом строительства будущей электрической железной дороги Баку — Сабунчи! Привез с собою даже главного инженера строительства!
Ангелина Ивановна ставит на табуретку тазик с горячей водой, и Тимофей Миронович, засучив рукава, начинает намыливать свои большие мускулистые руки. Вода сразу же становится черной.
Ангелина Ивановна стоит рядом, прижав к животу полный кувшин.
— А что это будет за дорога, сынок? — спрашивает она.
— Ага, папка, расскажи! — просит Виктор и чуть ли не насильно отбирает у бабушки кувшин с водой.
Я тоже горю нетерпением узнать — что это за электрическая дорога?
— Ну вот, мы сейчас ездим на промысел в так называемых рабочих поездах. Им лет пятьдесят, а то и того больше. Придумали их для нашего брата господа нефтепромышленники. Вагоны старые-престарые. Света в них нет, крыша протекает, окна выбиты, пол заплеван. Тащится такой поезд до Сабунчей целый час, часто опаздывает. — Тимофей Миронович берет щетку и тщательно трет руки: запах нефти ведь очень стойкий. — Ездить в этих поездах, конечно, одно мучение, но главное — рабочий человек теряет бесценное время. А это время сейчас ему ох как нужно: и на работу, и на учение. Учиться ведь всем нам надо, — вдруг с мукой в голосе произносит он.
