Георгий Холопов - Докер
— Что ты, дед! — смеюсь я. — Где сейчас цветы? Такой холод — и цветы! Цветы бывают летом, зимой цветов никогда не бывает. И зачем тебе цветы?
А он меня не слушает и твердит одно:
— Пойди обменяй на цветы.
— Что ты, дед!
Тогда он говорит:
— Цветы нужны для твоего отца, сынок…
И тогда я мгновенно все понимаю! Я беру хлеб и бегу к Губернаторскому саду. Хлеб и кусочек повидла я держу в руке и выкрикиваю:
— Меняю на цветы! У кого есть цветы?
Ко мне подходят девочки и мальчики, старики и старухи, и когда я им говорю, что хлеб и повидло меняю на цветы, они называют меня дураком и сумасшедшим и, уходя, ругаются и грозят побить. Они думают, что я смеюсь над ними.
Замерзший, я то стою на углу, то хожу взад и вперед по улице, топаю ногами, и ко мне подходят все люди, спрашивают, на что я меняю хлеб.
Цветов ни у кого нет!
Улицы пустеют, кое-где зажигаются фонари. Небо по-прежнему голубое, кругом снежные сугробы, и светит круглая яркая луна. Светло как днем, будто бы и вечер не наступал.
А я все стою на углу, топаю ногами. «Никуда отсюда не уйду, — твердо решаю я, — пока не достану живых цветов!»
И вдруг ко мне бежит какой-то дяденька в полушубке. В руках у него долгожданные цветы. Еще издали он кричит мне:
— Э-гей, мальчик! Я думал — не застану тебя!
— Я совсем замерз! — кричу я ему в ответ. — Я очень долго жду.
— Но ты дождался, мальчик! В такой мороз не сразу сыщешь цветы.
Дяденька в полушубке подбегает ко мне и кладет в руки букет заснеженных цветов с острыми, свернутыми в трубочку лепестками.
Я отдаю ему одеревенелый кусок хлеба и повидло. Он прячет их в карман и протягивает руку.
— Дай лапу, мальчик. Что там у вас — свадьба или похороны?
— Тебе тоже спасибо, дядя. Похороны…
Мы идем в разные стороны.
Я вхожу в квартиру, где мы живем вместе с другими беженцами, почти радостно кричу:
— Дедушка, я достал цветы!
Все на меня смотрят удивленно, как будто никто меня не узнает.
В углу зала стоит стол, и на нем лежит отец.
У него на груди скрещены руки, в ногах и у изголовья горят тоненькие свечки. Бабушка, мать, соседки и еще какие-то заплаканные женщины стоят вокруг стола и о чем-то шепчутся.
Дед берет у меня цветы и кладет их на грудь отца. Потом говорит:
— Женщины, оставьте нас.
Все уходят в кухню. Мы с дедом остаемся одни.
— Ты — настоящий мужчина! — говорит дед. — Отец у тебя тоже был такой. Он был смелый и храбрый и, если что надо было, добывал прямо-таки из-под земли! Он любил песни и цветы. Цветы у нас есть. Теперь давай споем песню, чтобы душе его было весело в раю.
Дед затягивает какую-то старую армянскую песню, очень грустную и очень тягучую.
Посреди зала на крюке покачиваются деревянные чаши весов, по стенам зала трепещут тени от свечей, и дед поет, закрыв глаза…
Глава седьмая
НЕОБЫКНОВЕННАЯ ЛЮСТРА
Хотя мы по-прежнему думаем о поездке в деревню, но, не сговариваясь, стараемся об этом говорить как можно реже. Ведь, прежде чем уехать, надо рассчитаться с долгами, которые мать наделала за время моей долгой болезни. Нужны деньги и на дорогу. А где их взять?
Мы снова ждем чуда, хотя первое чудо — приезд дяди Сурена — не принесло нам счастья.
— Гарегин, — как-то говорит мне мать, — думаю, что с осени тебе надо пойти в школу. Ведь еще неизвестно, когда мы сможем уехать в Шемаху. А терять тебе еще один год нельзя. — Она тяжело вздыхает. — Так бы ты уже кончал третий класс, а придется еще только идти в третий.
— Ну и что? Зато буду учиться в одном классе с Виктором, Ларисой и Топориком! — с радостью говорю я. — Ведь они перешли в третий класс. Вот уж нам будет весело!
— Ну, насчет этого я не сомневаюсь, — улыбается мать, прижимая меня к себе. — Пошалить вы любите.
Проходит июль, август, и первого сентября мы вчетвером идем в школу.
Мать хочет проводить меня, но я прошу ее не делать этого. Ведь директор уважил ее просьбу, и меня приняли в третий класс «б». Что ей еще делать в школе? Я не маленький, чтобы меня водили за ручку.
Школа одноэтажная, невзрачная, с темными классами и длинным, не очень светлым коридором. Полы здесь почему-то натирают мазутом, и вонь от него стоит на всю школу.
Разве такая у нас была школа в Астрахани? Там классы всегда были залиты солнцем, школа была трехэтажная, во дворе росли большие акации и даже бил небольшой фонтанчик.
Может быть, единственное достоинство бакинской школы — что она недалеко от нашей улицы, сразу же за армянской церковью, и еще — что у нее большой двор, где можно и побегать, и погонять мяч. Правда, поиграть в футбол можно и во дворе церкви, он тоже большой.
В коридоре Виктор и Топорик подводят меня к классной наставнице, и Виктор говорит:
— Наш новенький, Мария Кузьминична! Звать его — Гарегин.
На меня смотрят внимательные, задумчивые глаза сквозь стекла очков. Раздается глуховатый неторопливый голос:
— Гарегин?.. Хорошее армянское имя, очень старое.
Она протягивает мне маленькую хрупкую руку, и я пожимаю ее изо всей силы. Мария Кузьминична улыбается, треплет меня за щеку:
— Сразу видно — разбойничек!
— Ага, — говорит Топорик, схватив меня за руку.
За другую руку меня хватает Виктор, и мы несемся по коридору. Позади скачет Лариса.
Потом мы бегаем по двору.
— А вон Вовка Золотой, из нашего класса! — толкает меня в спину Топорик, указывая на мальчика в бархатных штанишках, кучерявого, с миндалевидными глазами.
— Золотой?! — переспрашиваю я.
— Ну да! — подтверждает Виктор. — Отец у него знаешь кто? Хозяин ювелирного магазина. Мы как-то тебе показывали: на витрине — золото и бриллианты.
— А вот и наша Зойка Богданова! — толкает меня в бок Лариса. — Некоторые мальчики считают ее очень красивой. А ты?
— Некоторые!.. — Виктор звонко сплевывает сквозь зубы. — Ты лучше скажи — какие-то болваны!
Я смотрю на проходящую мимо нас Зою. У нее круглое лицо, курносый нос, голубые глаза. Косы перекинуты на грудь, повязаны пышными бантами.
Сторожиха бьет железной палкой в медный колокол, и все бегут в классы. Бежим и мы. Я рад, что мне не надо отвечать на вопрос Ларисы.
Мы с Виктором садимся за одну парту в конце класса. На три парты впереди нас садятся Лариса и Топорик.
Мария Кузьминична знакомится с новичками. Она вызывает девочку с первой парты — Таню Костомарову — и беседует с нею.
Виктор толкает меня в бок, шепчет:
— Ты не смотри, что учительница такая тихоня. При царе сидела в тюрьмах. А в Англии скрывалась от городовых.
