Рувим Фраерман - Жизнь и необыкновенные приключения капитан-лейтенанта Головнина, путешественника и мореходца
Но произошел другой, гораздо более опасный случай. На вахте Кутыгина и Литке (снова Литке!) позабыли, при наступлении безветрия, подтянуть якорный канат, отчего буйреп попал между рулем и тревнем и задержал шлюп, как на шпринте.
Головнин не сделал замечания ни тому, ни другому по поводу этой оплошности, Муравьеву же сказал:
Буйреп новый и толстый. Если случится крепкий ветер, то нам погнет рулевые петли, кои здесь чинить будет весьма несподручно.
Попытаемся вытащить канат, — отвечал Муравьев и приказал спустить на воду шлюпку.
Но все усилия сидевших в шлюпке матросов ни к чему не привели: буйреп им освободить не удалось.
— Придется лезть в воду, не иначе, — сказал Шкаев. — Надо кого помоложе: старику не сдюжить ледяной воды —сердце займется. Ну, кто, ребята, может? — обратился он к матросам.
Все молчали. Но человек, готовый нырнуть в ледяную воду, нашелся...
При полной тишине, наступившей на палубе, к Головнину неожиданно приблизился Тишка.
— Ты что? — спросил его Головнин.
А вот чего... — отвечал тот. — Я, слышь, знаю человека, который согласен слазить в воду.
Кто же он такой?
— Да наш же, рязанский, Кирюшка Константинов.
— Так чего же он сам не скажет? — удивился Головнин.
— Не смеет, слышь. Робкий он дюже.
— А холодной воды не боится?
— Не, он весной, грит, всегда так налимов у себя в речке руками ловит...
— Где же он? Давай его скорей сюда! — приказал Василий Михайлович.
Кирюшка Константинов действительно был готов лезть в воду.
Неуклюже, видимо, стесняясь всеобщего внимания, но тем не менее быстро он спустился в шлюпку, разделся на ледяном ветру, снял с шеи серебряный крестик на бисерном гайтане, дал держать его Шкаеву, находившемуся в шлюпке, и стал креститься.
— Выпей вот это на дорожку, — посоветовал тот, протягивая Кирюшке кружку с крепким ромом.
— Не надо, я так завсегда... — отвечал он. — Ну-ка, посторонись!.. — и нырнул в воду.
На шлюпе все затихло, было только слышно, как гюйс трепещет на ветру. Взоры всех устремились в то место, куда нырнул молодой матрос. Казалось, прошло очень много времени... Но вот показалась его голова. Со шлюпки к нему протянулись руки. Его хотели принять из воды, но он сказал глухим, слегка дрожащим голосом:
— Нет, постой-ка, передохнуть... не берет... Еще нырну. Дай-ка теперь вот этого...
И он взял из рук Шкаева кружку с ромом, залпом выпил и снова нырнул.
Через несколько мгновений он вынырнул и радостно крикнул:
— Тяни канат! Готово! — и сам протянул руки, просясь в шлюпку.
От его тела шел пар. Его приняли в овечью шубу я дали еще кружку рома.
Лекарь Антон Антонович выслушал его сердце и схавал:
— Как у быка!
Василий Михайлович выдал матросу Кирею Константинову денежную награду и отметил его мужественный поступок в приказе по шлюпу.
Глава семнадцатая
ВЕСНА НА КАМЧАТКЕ
В ближайшие дня началась разгрузка шлюпа, доставившего для Петропавловска и Охотска не одну тысячу пудов снарядов, железа и муки.
Все офицеры, кроме Кутыгина, руководившего этими работами, поспешили съехать на берег, чтобы пожить на сухопутье, поохотиться, побродить по новому краю, который своей нетронутой дикостью привлекал внимание многих из них.
В качестве частных постояльцев они расселились по всему поселку. Один лишь Врангель, по собственному желанию, отправился с командой в тайгу на рубку дров. Ему хотелось побыть в настоящей лесной глуши, где, кроме зверей, никого нет.
На месте рубки была выстроена на скорую руку избушка, и он поселился там вместе с матросами. Пока те валили лес и пилили его, он с ружьем за плечами бродил по лесистым горам, распевая свою детскую песенку: «Туда, туда вдаль, с луком и стрелою...»
Здесь он чувствовал себя, как дома, и никакие лишения и неудобства такой жизни не заставляли его думать о мягкой постели и сытном столе. К, такой жизни он готовил себя с юных дней и теперь был счастлив.
Головнина Рикорд не отпустил от себя, предоставив ему лучший покой в своем доме. Тишка тоже был окружен в этой семье теплотой и вниманием, как старый слуга Василия Михайловича, дважды совершивший с ним столь длительное плавание.
Вообще гостеприимный дом начальника Камчатки был всегда открыт для офицеров шлюпа, и не было дня, чтобы кто-нибудь из них не обедал у Рикорда.
Присутствие двух приветливых молодых женщин, умевших создать вокруг себя в этой глуши атмосферу уюта и какой-то родственной простоты, позволяло всем чувствовать себя здесь как дома.
Особенно участливо, с чисто материнской заботливостью, обе женщины отнеслись к гардемаринам и молодым офицерам, в частности к Литке.
Узнав, что, удрученный последней неудачей с буйрепом, он собирается списаться со шлюпа, они стали отговаривать его от этого опрометчивого шага и выступили горячими защитницами несчастливого мичмана перед Головкиным, хотя тот по-прежнему ничем не грозил ему.
Неменьшим вниманием Людмилы Ивановны пользовался и Матюшкин. Узнав о том, что он не только знаком с Пушкиным, но даже друг его, она часто просила его рассказать что-нибудь о молодом поэте, которого хвалил сам Державин.
Она тоже была не чужда музам и писала стихи, но признаться в этом пока не решалась, хотя не в пример прочим окружавшим ее людям считала это делом, а не одной приятной забавой. Теперь в доме Рикорда часто устраивались вечеринки, на которых Матюшкин декламировал стихи Пушкина, как когда-то юный Рудаков декламировал Державина, а Людмила Ивановна пела для гостей под гитару итальянские песни. Молодежь танцевала, и бывали такие минуты, что если бы не сопки за окном, да не северное море, и не медвежьи шкуры под ногами, можно было бы подумать, что все это происходит не на Камчатке, а где-нибудь на Петербургской стороне.
Стояли ясные холодные дни. В оврагах еще лежал снег. Но стосковавшиеся по выгону коровы Людмилы Ивановны бродили уже по поселку, старательно выщипывая травку, щетинившуюся в теплых, защищенных от северного ветра местах. По спинам их проворно бегали галки, выщипывая вылинявшую за зиму шерсть. Набив себе полный клюв шерстью, они летели куда-то, кособочась, неровным полетом, — видимо, ноша мешала им лететь.
На дворе начальника области пел петух и звонко кудахтали куры, как где-нибудь в рязанской деревне.
В небе тянулись бесконечные вереницы перелетной птицы, спешившей с юга на свои гнездовья. Потускневшая за зиму хвоя на кедровом стланике, кое-где прихваченная морозом, как огнем, уже наливалась яркой весенней зеленью.
