Годзюон - Нина Гладкова
СОНИ-ДОРИ
Сони-дори, рядом с которой я живу, это настоящая платановая аллея. Впервые я увидела платаны в Сочи. Мне, тогдашней девочке из замерзшей Сибири, Зина, бывшая девочка из Сибири, а на тот момент взрослая женщина, вышедшая замуж за южанина, сказала по телефону: «Ты на вокзале? Встретимся на платановой аллее». Я только что приехала в Сочи, я не знала город, никогда не видела платанов, но стала искать платановую аллею сама, не расспрашивая прохожих.
От слова «платан» веяло могучестью и теплом, и я решила, что не ошибусь, когда увижу. Когда я нашла платановую аллею, то подумала, что если в какой-нибудь из жизней для поправки убеждений мне суждено родиться деревом, то хотелось бы платаном.
В Токио платаны отличаются от сочинских окраской и рисунком стволов. В первый, еще бездомный приезд в Токио, в феврале, мы с ним ходили вдоль Сони-дори в поисках фирм, занимающихся недвижимостью. В феврале листьев на деревьях, стоящих вдоль Сони-дори, не было. Но стройные, теплые стволы деревьев напомнили мне сочинские платаны. Ровные, толстые стволы платанов всегда пятнистые, как в защитной униформе. И окраска соответствующая — оттенки зеленого цвета от почти молочного до темно-болотного. Шкуры зеленых леопардов! Потом я спрашивала у образованных японцев имя этих деревьев. Никто не знал! Им было неинтересно. Тем не менее, в Японии отношение к деревьям трепетное и почти всегда на кустах и деревьях
ТАКАЯ РАЗНАЯ СМЕРТЬ
Сентябрь. В Токио очень тепло. Но птицы уже не летают по одиночке, как летом, а сбиваются в плотные стаи. Возвращаюсь домой после утреннего массажа. Всегда вдоль реки. Много раз прохожу мимо этих камней, и каждый раз не могу сдержать улыбку при взгляде на них. У подножия каждого камня лакированная табличка с персональным номером, название «камень отдыха», и адрес «Готанда». Как у людей.
Удобный тёплый камень. Удобный для сна не только людей. Сегодня на камне засыпает большая стрекоза. Я присела рядом. Коснулась ее крыльев. Стрекоза нехотя шевельнулась, но не улетела. Видно сильно хотела спать. Осень.
Спустя несколько минут стрекоза под тяжестью вертикально стоящих крыльев свалилась набок. Укачали вечные сны.
Удивительная, нежная смерть — уснуть на тёплом камне у реки под осенним солнцем. Никакой агонии, косы и жути. Не каждой земной душе смерть дарит такой уход.
Пятнадцать лет назад в старинной московской квартире при мне умирала кошка. О, это была совсем другая смерть!
Кошка оказалась запертой между рамами высокого окна. Форточка окна была оставлена открытой для того, чтобы ветер чуть-чуть разбавил затхлый стариковский запах нежилой квартиры. Случайно ли кошка оступилась с форточки, в наказанье ли была посажена туда, но выбраться из прозрачного узкого колодца она уже не смогла. Стоял октябрь. Бесконечные дожди. Возможно,
скудные дождевые капли позволили ей протянуть до того мгновения, когда я вошла в эту квартиру.
Она слабо двигалась за мутным стеклом. Открывала кошачий ротик, но звука не было — высохло горло. Желтые пятна мочи рядом с кошкой тоже были совсем сухие.
Я подёргала раму. Очень старая, многослойно закрашенная поверх шпингалетов, рама была неподвижной. Открывалась только форточка. Со сложными ухищрениями, так как длины руки не хватало, чтобы дотянуться до кошки, я достала её через верхний проём между рамами.
С невесомого тела клочками поползла шерсть. Шерсть облепила все руки, хлопьями падала на пол. В раковине, тёплой водой я стала смывать эту шерсть. В конце концов, шерсть осталась только на мордочке у самых глаз. Кошка стала совсем голой и прозрачной. Были видны синие вены, косточки, просвечивали тёмные внутренности в животе. Я завернула её в свой шарф. Она не двигалась. Смотрела на меня немигающими вылинявшими глазами. И это не были глаза животного. Через час кошка умерла. Глаза не изменились — они уже давно принадлежали смерти.
С тех пор, если на слуху или в книге появляется слово «смерть», во мне оживает образ прозрачной белой кошки. Смерть в моём представлении выглядит именно так и живёт в Москве.
Токийская стрекоза и московская кошка. Почему дольним душам выпадает столь разный жребий. Вполне настоящие книги говорят о мере греха души в кругу перевоплощений. Моя гипотеза иная. Не в маленькой душе здесь дело. А в большой смерти. В её энергии, в её прихотливых причудах. Когда эта капризная сила хочет отнять то, что ещё принадлежит жизни или то, что жизнь слишком любит, тогда умирать очень больно. На чью из подлунных душ падёт переменчивый выбор смерти, зависит от минутной скуки этой силы или от вспышки её любви. И так же как люди в любовной ссоре истязают друг друга, смерть ревнует и мучает душу. Особенно, когда жизнь безоглядно и самонадеянно считает её своей.
ЧИО-ЧИО И НИНДЗЯ
Тайпэй. В магазине китайских сувениров, в стеклянных коробках распластали свои крылья огромные тропические бабочки. Сушеные бабочки на игле.
Коробки с бабочками занимали собой всю стену. Вид этой стены с застывшим рисунком из крыльев бабочек, не давал мне уйти, раскатывая узорчатый ковёр воспоминаний.
Мне вспоминался город раннего детства. Город, центром которого являлась огромная уголовная тюрьма. Каждое утро, в пять часов, над зоной включались репродукторы с праздничными песнями. В их шуме тонули все другие звуки. И вопли зоны, и звучание жизни.
Как же звали ту девочку? Оля? Не помню. Пусть будет Оля. Я захожу в её квартиру с блестящим паркетом, уходящим за горизонт. Ах! Сейчас это можно назвать паркет, пол, горизонт. А тогда — тёплое бескрайнее Солнце, в городе, полном бараков.
В золотом том доме, на стене, вокруг портрета Оли, в стеклянных коробках на чёрном бархате распластали крылья огромные тропические бабочки. Ярчайшие бирюзовые крылья! Такие же бирюзовые были у моей подруги глаза. Моя бирюзовая бабочка. Можно забыть имя. Такие глаза забыть невозможно. Как два бирюзовых крыла. Два крыла застывшей бабочки на игле.
Самых красивых, самых ярких девочек, я
