Игорь Бестужев-Лада - Отвага
— Далековато, почти возле самой позиции.
— Дождь, какой сейчас к черту спортгородок! — добавил Нагорный. — Я, конечно, сам по утрам при случае зарядочкой не брезгую, поскольку надо держаться в форме и не отращивать штабную грудь. Только не в городке, а на подножном корму, рядом с домом. А сегодня — в такую погоду? Бр-р!.. Предпочитаю поскакать тут, не отходя от кассы.
Мне тоже не очень хотелось идти на улицу, под дождь, и там делать физзарядку. Но именно потому, что не хотелось, я решил пойти, и еще — назло Нагорному.
— Погода — чепуха! — Я повернулся к Моложаеву: — Вы как, Сергей? Составите мне компанию?
Убей меня бог, но не могу я с малознакомым человеком быть на «ты»! А ведь некоторые сразу, со второго слова, «тыкают». Только для Нагорного я сделал исключение, поскольку, как говорят дети, он «начал первый».
— Поддерживаю! — сказал Моложаев.
— Ну вот и подобралась к сапогу пара, — добродушно ухмыльнулся Нагорный. — Вы оба ненормальные. Честное слово!
Да, на улице шел дождь, несильный, но всерьез и, кажется, надолго, в сером небе не было ничего похожего на просвет, и полчаса мы с Моложаевым, разумеется, не выдержали. Так — побегали малость, покрутились немного на перекладине, которая была рядом с нашим домиком (Моложаев сказал, что это он с радиотехниками соорудил), и минут через пятнадцать пошли обратно — как раз в тот момент (от нас было неплохо видно), когда по распорядку дня начиналась утренняя физзарядка и весь дивизион в белых нательных рубахах высыпал из казармы на площадку спортгородка.
Когда мы вернулись, Нагорный заканчивал бриться.
— Как погодка? — спросил он, выдернув из розетки шнур.
— Терпимо, — сказал Моложаев. — Дождь скоро кончится.
— Побачим, какое ты у нас бюро погоды. — Нагорный повернулся в мою сторону: — Ты с Гущиным-то познакомился? Его у нас, между прочим, неофициально генерал-лейтенантом зовут.
— Как?
— Генерал-лейтенантом. От наших девочек-связисток пошло, точнее, от одной… ну… это совсем неважно, от какой. Так вот она, когда в первый день на службу шла, проспала, опаздывала и в проходной с Гущиным — нос к носу. На погоны зыркнула: батюшки мои! — поле чистое и на каждом по две звезды. Козырнула и на всю тайгу: «Товарищ генерал-лейтенант! Разрешите пройти?» Дежурные на проходной, как один, с хохоту попадали. Гущин чуть растерялся от такого пассажа, потом нахмурился, терпеливо объяснил, что он не генерал-лейтенант, а пока всего только прапорщик, предложил ей досконально изучить воинские знаки различия и не бежать сломя голову, поскольку до начала занятий еще «шесть с половиночкой минут»… Но «генерал-лейтенант» так к нему и прилепился. Кстати, в порядке информации к размышлению. О том, что твой взвод считается пока лучшим, я тебе уже говорил. Хочу добавить, что не только лучшим, но и самым оригинальным. У тебя служат, — Нагорный стал загибать на левой руке пальцы, — восходящая звезда зенитных ракетных войск старший сержант Донцов, во-вторых — самый молчаливый человек в дивизионе старший сержант Кривожихин, и в-третьих — ссыльный товарищ, рядовой Броварич.
Я переспросил:
— Ссыльный? Это как прикажете понимать?
— Из училища его отчислили, — сказал Моложаев.
«Н-да, такого мне во взводе как раз и не хватало!»
— За что отчислили? — спросил я.
Нагорный съязвил:
— Полагаю, не за высокую успеваемость и примерное поведение. Так что срочно добывай учебники по педагогике или доставай старые конспекты… Только что ты в них найдешь — не знаю.
Я сидел за столом рядом с прапорщиком Гущиным и рассказывал взводу свою биографию.
Представление состоялось за пять минут до этого. Я, как и ожидал, встретил естественную любопытную настороженность во взглядах всех моих будущих подчиненных: как, мол, возьмется за дело эта новая метла? Откуда они могли знать, что я никогда не собирался быть ни этой самой новой метлой, которая якобы чисто метет, ни новатором-реформатором, которому все не так и который обязательно начнет переиначивать все по-своему, что надо и что не надо. Не собирался потому, что в армии, если вникнуть в суть дела, ничего не надо переиначивать по-своему — тут есть уставы, наставления, инструкции, и во всех случаях жизни действовать надлежит согласно им — куда денешься от такого казенно-делового оборота? Единственное, что я мог себе позволить, скорее даже обязан был делать, — это изыскивать возможности и способы наиболее точно следовать уставам, инструкциям и наставлениям, то есть — в широком плане — наиболее эффективно и качественно нести свою службу и требовать такого же отношения к ней от своих подчиненных.
Люди во взводе, как я понял, были неплохие — знающие, образованные, идейно подкованные и дисциплинированные. И что весьма показательно — все без исключения комсомольцы. Точнее, все, кроме троих — Донцов, Кривожихин и ефрейтор Фролов были, как и я, кандидатами в члены партии. Наиболее сильное впечатление произвел на меня не старший сержант Донцов, как можно было бы ожидать после информации к размышлению, полученной от Нагорного, а старший сержант Василий Кривожихин. Когда Кривожихин встал по моему вызову и начал отвечать на вопросы, я понял, что мне с заместителем и командиром первого расчета, вероятно, повезло. Что мне в нем понравилось прежде всего — так это прямой, смелый взгляд, ясность и краткость ответов, никакого желания произвести впечатление и внутреннее, какое-то природное чувство собственного достоинства — не гипертрофированное, как это иногда случается, а скромное и очень твердое. И еще, конечно, внешний вид: обмундирование у него было такое же, как у всех, а вот носил он его как-то по-особенному красиво, попросту элегантно, и оно — и повыгоревшее от времени, и кое-где изрядно потертое — выглядело новей, чем у других. В этом смысле от него не отставал, пожалуй, только Донцов, который, если говорить об общем впечатлении, показался мне несколько самонадеянным и обидчивым, как постоянно захваливаемый ребенок. Но дело свое он тоже знал отменно. Оба они были москвичами, представителями «гегемона» — рабочего класса. Кривожихин — с автозавода имени Лихачева, а Донцов — из метростроевцев. Окончили учебное подразделение, получили «сержантов», у нас в дивизионе стали «старшими», и через год должны были вместе увольняться. Между ними, как доложил мне потом Гущин, все время шло и гласное и негласное состязание, умело подогреваемое извне — командиром батареи, политработниками, комсомольской организацией. Вперед они вырывались сначала поочередно — то Донцов, то Кривожихин, но последнее время, перед моим прибытием в дивизион, лидерство в соцсоревновании, по словам того же Гущина, прочно захватил Донцов, к которому, как я понял из некоторых намеков и недоговоренностей со стороны врио командира взвода, явно благоволил командир батареи капитан Лялько. Все сказанное я, разумеется, принял к сведению, но поскольку я придерживался правила верить в первую очередь делам, решил про себя, что с этой минуты все командиры расчетов, как и все солдаты взвода, передо мной равны. Кто из них лучше, пусть покажут мне служба и время, а не аттестация моего предшественника. Что же касается «ссыльного» — рядового Виталия Броварича, то ничем особенным он среди своих товарищей не выделялся, если не считать, что он был на год старше тех, кто прибыл в дивизион вместе с ним. Когда Броварич по моему вызову поднялся, я сразу почувствовал повышенную настороженность — видимо, он подумал, что вот сейчас при всех я начну расспрашивать его о неприятных для него вещах. Но я задал ему точно такие же вопросы, какие задавал другим, — и все прошло нормально. Внешне Броварич тоже ничем особенным не выделялся: не красавец, роста среднего, светлые волосы — чуть с рыжинкой, крепок, широкоплеч, ясноглаз. Но, вероятно — я это подчеркиваю: вероятно, он был не очень общителен и не имел в дивизионе друга. Во всяком случае, мне так показалось.
