Игорь Бестужев-Лада - Отвага
Записных остряков, любящих задавать начальству всякие каверзные вопросики, у меня во взводе, похоже, не было. Стыдно говорить, но первые полчаса я сидел как на иголках: ну, думаю, встанет сейчас какой-нибудь солдатик и с невинно-наивным видом спросит…
Беседа закончилась. Я посмотрел на часы. Итак — такого-то числа такого-то месяца такого-то года в десять часов пятьдесят пять минут местного времени я, лейтенант Александр Игнатьев, принял де-факто стартовый взвод стартовой батареи зенитного ракетного дивизиона.
По расписанию в тот день, кроме всего прочего, были и занятия по позиции — совместные тренировки со станциями.
Конечно, одно дело курсантская стажировка, другое — самостоятельная работа во взводе. Я старался не показывать, что волнуюсь, а ребята старались не показывать, что замечают это — мое, как выражаются спортивные обозреватели, стартовое волнение. Они исправно делали все, что от них требовалось, и на заряжании установки показали время меньше нормативного. Я просто любовался, как они работают с учебной ракетой, как переводят ее с транспортно-заряжающей машины на балку пусковой стрелы, как подключают кабели, проверяют контакты, как без лишней суеты, изящно, разумно и очень экономно проводят операции. Из окопа, в котором стояла установка, только и слышалось:
— Готов!
— Готов!
— Готов!
— Готов!
Потом — расчеты в укрытие, и в дело вступала техника. Подчиняясь наведенцам, установки синхронно ощупывали остриями ракет небо — так и казалось, что наши узкотелые серебристые красавицы с тонкими отточенными крыльями стабилизаторов хищно выискивают в вышине невидимую реальную цель, готовые в любой миг сорваться с направляющих и беспощадно настичь ее даже на самом хитроумном маневре.
Стартовая позиция размещалась на вырубке, причем мне бросилось в глаза, что вырублено вокруг было только самое необходимое — только то, что действительно могло бы помешать нашей боевой работе. В узкой черной просеке кедровника синела асфальтированная лента короткого шоссе, по которому транспортно-заряжающие машины могли кратчайшим путем подвозить ракеты из хранилища к установкам, асфальтированные дорожки связывали позицию с командным пунктом и ее штабом, со станциями и с казармой, над укрытиями для взводов возвышались почти неприметные холмики. Одним словом: все компактно, разумно и целесообразно, в полном соответствии с существующими на этот счет требованиями. И для плановых занятий все, как положено, и для тренировок на боевой технике, и для самого главного в нашей жизни — несения боевого дежурства — тоже.
Сейчас здесь царствовала осень — слишком ранняя по нашим европейским понятиям. Царствовала неистовым разноцветьем своих красок — багряно-золотых, черно-зеленых, рыжих, желтых, блекло-травянистых, бурых, синих… Шоколадно темнели вокруг могучие вековые стволы кедров, неправдоподобно белели кое-где среди них редкие тонкие березки, жарко пламенели ветки деревьев, названия которых я не знал.
Командир батареи капитан Лялько ко мне на занятия не заглянул в тот день ни разу, и я не мог найти этому никакого убедительного объяснения. Утром на разводе он поздоровался со мной, пожелал успеха. И все? Почему? Даже майор Колодяжный нашел время зайти в мой взвод. Я, правда, не очень обрадовался — ждал вопросов, советов и указаний, но он постоял на позиции минут пять, посмотрел, как занимаются расчеты, сделал мне рукой знак, который надо было понимать как «Все нормально!», пошел дальше. А капитан Лялько, мой непосредственный начальник, так и не зашел!
Зато перед перерывом на обед совершенно неожиданно в моем взводе появился Гелий Нагорный. Подождав, пока я закончу и прикажу Кривожихину вести личный состав в расположение, он легонько взял меня под руку:
— Обедать?
— Надо, — сказал я. — По уставу положено.
— Точно, точно! Между прочим, — Нагорный редко начинал говорить без этого «между прочим», — между прочим, встретил сейчас Батурина. Просил тебя заглянуть после занятий.
— Я сам собирался. Без напоминания.
— Ты его бабушку еще не видел?
— Чью бабушку?
— Батурина. Весь дивизион так ее и зовет — «Бабушка Батурина».
— Гм… Что, ей негде больше жить? — спросил я, представив в этой таежной глуши некую отвлеченную старушку.
— Вот именно.
Нагорный — больше все-таки с грустью, чем со всегдашней своей злой иронией, — рассказал мне, что родители Батурина, геологи, в начале пятидесятых погибли где-то здесь во время разведки не то нефтяных, не то угольных месторождений, а может, и алмазных, а трехлетний Слава Батурин так и остался у бабки — матери своей матери, вырос, выучился, дослужился уже до капитана. Ей же сейчас за семьдесят, но она повсюду «добровольно служит вместе с ним», потому что он — единственный сын ее единственной дочери, больше у нее никого на свете нет. Она когда-то преподавала в школе ботанику и зоологию, сейчас, разумеется, на пенсии.
— Но работает! — хохотнул вдруг Нагорный. — Все на общественных началах. Фактически — председателем женсовета и всеобщей утешительницей, особливо для наших военнослужащих девиц… И очень, говорят, мечтает о тепличном хозяйстве, чтоб огурчики для дивизиона, помидорчики и так далее…
Я пошел к Батурину после обеда.
Из-за недостатка помещений письменный столик и сейф секретаря партбюро дивизиона (как, кстати, и секретаря комсомольской организации) стояли в комнате нашего гарнизонного «Дворца культуры», которую называли музеем ратной славы. Можно, конечно, спорить, насколько тут уместно слово «ратный», но здесь хранились грамоты и кубки за спортивные достижения солдат, сержантов и офицеров дивизиона, призы, полученные на состязаниях по боевым специальностям, письма бывших ракетчиков, отслуживших срочную или уехавших на учебу или переведенных в другие части, их фотографии (снимков, пожалуй, сорок) и даже — на отдельной витринке, под стеклом — две книги. Одна из них, как я, приглядевшись, понял — небольшая художественная книжечка о нашем брате (называлась она «Берегу тишину»), вторая — довольно солидный труд по электронной измерительной аппаратуре.
Батурин поступил хитро. Когда я вошел и поздоровался, он ответил мне рукопожатием и извинением, что у него нечто срочное, какая-то деловая, не терпящая отлагательства бумага, но через пять минут он будет свободен, а я пока, если желаю, могу осмотреть скромные экспонаты музея. В общем — естественно и ненавязчиво он меня «приобщил» и на сто процентов добился своей цели. И когда он «окончательно освободился», я сам засыпал его вопросами: за что этот приз? а кто этот старший сержант или капитан? почему лежат в музее эти книги? Батурин старался отвечать мне поподробней, и в ходе нашего разговора выяснилось, что до меня в дивизионе служили два будущих кандидата наук, один лауреат Государственной премии СССР, один лауреат премии Ленинского комсомола Белоруссии, один подающий надежды молодой писатель, автор повести «Берегу тишину», и даже доктор технических наук — это его увесистый том по электронной измерительной аппаратуре лежал под стеклом витрины.
