Прощальный поклон ковбоя - Стив Хокенсмит
Видимо, изумление отразилось у меня на лице, потому что кто-то рядом сказал:
– Красавец, правда?
Я оглянулся и увидел невысокого человечка с кудрявой шевелюрой, смотревшего на меня сверху вниз из открытой боковой двери багажного вагона. Его рот расплылся в широчайшей улыбке, так что кончики навощенных усов смотрели прямо вверх.
– Это точно, – согласился я.
– Что ж, наслаждайся, пока не поздно. Не успеем проехать и двадцати футов по путям, соберет столько пыли, что и не вспомнишь, какого он цвета: зеленого, красного или серо-буро-малинового.
Я посмеялся шутке, после чего незнакомец пожелал нам счастливого пути и вернулся к работе: он проверял багажные бирки и делал пометки на листке бумаги, прикрепленном зажимом к планшету.
Мой брат, казалось, не слышал ни слова из сказанного: он вылупился на два длинных деревянных ящика, лежавших бок о бок у ног проводника багажного вагона. Гробы.
– Не бойся, – сказал я. – Уверен, это не для нас.
– Пошли, – буркнул Старый и направился к коренастому джентльмену лет пятидесяти – не то кондуктору, не то капитану парохода, если судить по фуражке и кителю.
– Здравия желаю, адмирал, – сказал я, протягивая свой билет. – Не подскажете, как найти наши места?
Кондуктор уставился на меня с таким неприкрытым отвращением, как будто я вручил ему свежую коровью лепешку. Только тогда я вспомнил деталь, ранее не казавшуюся особо важной, тем более что на поезде я ездил всего раз в жизни, и то еще мальчишкой: железнодорожники буквально ненавидят ковбоев.
Причина, думаю, в том, что наше ремесло привлекает буйные натуры, которых не назовешь особенно благовоспитанными пассажирами. А также в том, что сами ковбои ненавидят железные дороги за множество грехов, в том числе за упадок уважаемого ремесла перегона скота. Вдобавок ребята в прерии считают особым ухарством разбить выстрелами прожектора ночного поезда, что тоже не способствует теплым отношениям.
Хотя мы с Густавом и взяли себе новые фамилии, одежку мы не поменяли, и всякому было ясно, что мы не врачи, не адвокаты и не индейские вожди: любому из них в поезде обрадовались бы больше, чем нам.
– У носильщика спрашивайте, – раздался грубый ответ. Я мог лишь догадываться, что голос принадлежал кондуктору, потому что шевеления губ было не видно: они прятались за переходящими в козлиную бородку густыми усами, закрывавшими рот и подбородок кустистой черной с проседью порослью.
– Как думаешь, может, дать ему хорошего пинка? – спросил я у Старого, когда кондуктор отошел и принялся за что-то отчитывать проводника багажного вагона. – Я к тому, что на то они и бляхи, чтобы иногда злоупотреблять властью, верно?
Густав не ответил. Он задумчиво рассматривал ступеньки, ведущие вверх, в вагон.
– Передумал? – спросил я.
Он как будто только и ждал от меня толчка.
– Нет. Тут и думать не о чем. – И, ухватившись за поручень, втащил себя в вагон. Потом развернулся и протянул вниз руку, будто это мне требовалась помощь. – Ну что, идешь?
Брат не часто задает мне такой вопрос: обычно он просто шагает вперед, как будто я что-то вроде запасной шпоры у него на сапоге. Кажется, Густаву даже не приходит в голову, что в один прекрасный день я могу пойти своим путем. Однако сейчас эта мысль его посетила, как посетила и меня.
Впрочем, мысли не всегда значат так уж много. Думать можно что угодно, но есть незыблемые правила. Например, не бросать брата. И тут был как раз такой случай.
Я ухватился за протянутую руку Старого и позволил ему втащить меня в вагон «Тихоокеанского экспресса».
– Добро пожаловать на борт, – сказал Густав, когда мои ноги оказались на площадке.
– О, благодарю вас, мистер Холмс.
Он отпустил мою руку и слегка улыбнулся.
Тогда я еще не знал, что нескоро снова увижу улыбку брата.
Глава пятая «Тихоокеанский экспресс», или Мы устраиваемся в поезде и сразу расстраиваемся
Когда-то, первый и единственный раз в жизни, я совершил поездку по железнодорожной ветке компании «Атчисон, Топека и Санта-Фе», где вагоны, как и следует ожидать, заплатив два доллара за проезд из Пибоди, штат Канзас, в Додж-Сити, были набиты самой изысканной публикой. Фермеры, солдаты, ковбои, карманники и торговцы шарлатанскими снадобьями теснились от стены и до стены и практически от пола до потолка. И тем не менее никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким.
Всего за несколько недель до того наводнение стерло с земли Амлингмайеров – и ферму, и семью, – и я ехал к единственному родственнику, оставшемуся у меня к западу от Миссисипи. Мы с братом не виделись четыре года, с тех пор как он решил стать ковбоем, и я боялся, что не узнаю Густава – или что он просто не придет и узнавать будет некого. Единственной гарантией его появления был клочок бумаги: телеграмма, бланк которой он никогда не смог бы заполнить сам.
Густав, конечно, появился. Я заметил его сразу же, как сошел с поезда. Он изменился, но стал только больше самим собой: видавший виды, раздражительный и угрюмый.
Но, что самое главное, он приехал. Приехал за мной. И с тех пор всегда был рядом, куда бы нас ни заносило. Значит, если Старый решил, что нам место в «Тихоокеанском экспрессе», так тому и быть.
Что касается самого экспресса, то в нем было гораздо красивее, чем в том, первом, поезде. Вагон, в котором я ехал из Пибоди, мог соперничать роскошью разве что с курятником: облупившаяся краска, запах пота и дыма, занозистые сиденья, в сравнении с которыми церковные скамьи показались бы пуховыми перинами.
«Тихоокеанский экспресс» представлял собой нечто совершенно иное. Пульмановский вагон, куда поднялись мы со Старым, мог бы стать вестибюлем роскошного отеля, который сжали наподобие гармошки. По бокам тянулись ряды диванов с обтянутыми красным бархатом соблазнительными выпуклостями. Сверху шли украшенные изящной резьбой панели темного дерева, словно двери, опрокинутые набок и уложенные друг за другом. За ними – я знал это из статей в «Харперс» о путешествиях – скрывались спальные полки, которые проводники опускали на ночь. Казалось, когда придет время, вместо того чтобы карабкаться на верхнюю полку, можно будет просто запрыгнуть туда, чуть-чуть согнув колени, – таким толстым и упругим был ковер на полу.
Я бы так и стоял, впитывая в себя всю эту красоту, – чтобы перебить зудящие сомнения насчет того, стоило ли вообще садиться в поезд, – но другим пассажирам пялиться было не интересно, им не терпелось пройти дальше. Суета нарастала с каждой секундой, а извинения, которыми сопровождались толчки и тычки локтями, звучали все менее искренне. Казалось, если мы сейчас же не найдем наши места, нас просто выпихнут через ближайшее окно.
К счастью, помощь отыскалась легко. Все до единого пассажиры были белые, в темных костюмах, поэтому негр-проводник в накрахмаленной белой куртке выделялся, как снежок в полном ведре угля.
Вполне возможно, проводник – худощавый малый средних лет, представившийся Сэмюэлом, – жаловал ковбоев не больше, чем кондуктор. Однако он дружелюбно заговорил с нами и, выхватив у меня из рук саквояж, повел нас по узким проходам и тамбурам поезда.
– Вам, джентльмены, туда. В двух последних спальных вагонах мест нет: семьдесят два пресвитерианца из Сан-Рафаэля, Калифорния. Будем слушать гимны до самого Окленда! Они возвращаются… прошу извинить, мэм… с Колумбовой выставки в Чикаго[11]. Мы уже несколько месяцев возим людей на выставку и обратно. Так вот… да, сэр, немедленно принесу… видите, здесь веревка. Это сигнальный шнур. Для тормоза. Идет до самого машиниста. Не дергайте за нее, если не хотите, чтобы на вас свалился сосед. У нас… сэр, в углу есть плевательница, будьте так добры… новые пневматические тормоза. Еще спасибо за них скажете, когда покатим вниз в долину Сакраменто на скорости шестьдесят пять миль в час! Вот мы и пришли: ваши
