Александр Дюма - Ожерелье королевы
Кроме меня, у отца были еще сын и дочь. Сын, такой же несчастливый, как и он, влачит жалкое существование в армии; дочь, моя бедная сестра, была брошена накануне отъезда отца в Париж перед домом одного фермера, ее крестного.
На это путешествие ушли последние деньги, которые у нас оставались. Отец устал от бесплодных и бесполезных просьб. Мы очень редко видели его дома, куда он принес с собой нищету и где знал только нищету. В его отсутствие мать, которой необходимо было на ком-то сорвать зло, ожесточилась против меня.
Мой отец заболел; сначала он вынужден был сидеть в комнате, потом – не вставать с постели. Меня заставили уйти из комнаты отца под тем предлогом, что мое присутствие утомляет его, что он устал от моей беготни и шума. Изгнанная из его комнаты, я оказалась во власти матери Она научила меня одной фразе, сопровождая уроки побоями и колотушками. Потом, когда я выучила наизусть эту унизительную фразу, которую я инстинктивно не желала запоминать, когда глаза у меня покраснели от слез, она заставила меня спуститься к двери на улицу, а от двери толкнула к первому встречному с добрым лицом и приказала выпалить эту фразу, если я не хочу, чтобы она избила меня до смерти.
– Что же это за фраза? – спросила старшая дама.
– Вот эта фраза, – отвечала Жанна:
– «Сударь, сжальтесь над маленькой сироткой, по прямой линии потомком Генриха Валуа».
– Фу, какая гадость! – с жестом отвращения воскликнула старшая посетительница.
– Какое же впечатление производила эта фраза на тех, к кому вы с ней обращались? – спросила младшая.
– О, Господи! Именно такое, на какое и рассчитывала моя мать, сударыня: я приносила домой немного денег, а отец мог на несколько дней отдалить ужасное будущее, которое ему грозило, – больницу.
Черты старшей женщины исказились, на глазах младшей показались слезы.
– В конце концов, сударыни, хотя это отвратительное ремесло и дало некоторое облегчение отцу, я взбунтовалась. Однажды, вместо того, чтобы бежать за прохожими и преследовать их этой привычной фразой, я села на каменную тумбу и так просидела часть дня, подавленная горем. Вечером я вернулась домой с пустыми руками. Мать избила меня так, что на следующий день я заболела. Отец, лишенный всякой помощи, вынужден был уехать в больницу, там он и умер.
– Какая ужасная история! – прошептали обе дамы.
– Но что же вы делали, когда умер ваш отец? – спросила младшая посетительница.
– Господь сжалился надо мной. Через месяц после смерти моего несчастного отца мать сбежала с солдатом, своим любовником, а нас с братом бросила.
– И вы остались сиротами?
– Сударыня! В противоположность другим детям мы не были сиротами – у нас была мать. Нас приютила общественная благотворительность. Но так как для нас просить милостыню было тяжело, то мы просили ее только на самое необходимое. Бог повелел своим созданиям стремиться жить.
– Увы!
– Что еще сказать вам, сударыни? Однажды я имела счастье встретить карету, которая медленно поднималась к Сен-Марсельскому предместью; на запятках стояли четверо лакеев; в карете сидела красивая и еще молодая женщина; я протянула руку; она стала меня расспрашивать; мой ответ и мое имя сначала поразили ее, потом вызвали недоверие. Я дала ей адрес приюта и все необходимые сведения. Уже на следующий день она знала, что я не лгала; она взяла нас – и брата, и меня: брата отдала в армию, а меня – в швейную мастерскую. Таким образом, мы оба были спасены от голода.
– Эта дама была госпожа де Буланвилье?
– Она самая.
– Она, кажется, умерла?
– Да, и ее смерть столкнула меня в бездну.
– Но ведь ее муж еще жив, и он богат!
– Никому иному, как ее мужу, сударыня, я обязана всеми страданиями юной девушки, так же, как матери обязана всеми несчастьями ребенка. Я выросла, и, быть может, похорошела, он это заметил; он хотел взять определенную плату за свои благодеяния – я отказалась. Тем временем госпожа де Буланвилье умерла, а я, я, которая вышла замуж за храброго и преданного военного, господина де ла Мотта, оказалась в разлуке с мужем и после ее смерти стала еще более одинока, чем после смерти отца.
Такова моя история, сударыни. Я сократила ее: страдания всегда длительны, и от рассказа о них надо избавлять людей счастливых, даже если это благодетели, какими представляетесь мне вы, сударыни.
Продолжительное молчание наступило вслед за последним периодом истории г-жи де ла Мотт.
Нарушила его старшая дама.
– А что делает ваш муж? – спросила она.
– Мой муж в гарнизоне Бар-сюр-Об, он служит в жандармерии и так же, как и я, ожидает лучших времен.
– Но вы ведь ходатайствовали при дворе?
– Разумеется!
– Имя Валуа, подтвержденное документально, должно было вызвать симпатии?
– Я не знаю, сударыня, какие чувства могло вызвать мое имя, ибо ни на одно из моих прошений я не получила ответа.
– Но вы видели министров, короля, королеву?
– Я не видела никого. Все мои попытки были тщетны, – отвечала г-жа де ла Мотт.
– Но не можете же вы просить милостыню!
– Нет, я отвыкла от этого. Но…
– Но что?
– Но я могу умереть с голоду, как умер мой отец.
– У вас нет детей?
– Нет, сударыня.
– А можете ли вы, – я весьма сожалею, что вынуждена настаивать на этом, – предъявить документальные доказательства вашего происхождения?
Жанна встала, порылась в ящике стола, вытащила оттуда бумаги и протянула их даме.
Но так как Жанна решила воспользоваться удобным случаем, когда эта дама, желая изучить документы, подойдет к свету и откроет лицо, она, предвосхитив это, заботливо подкрутила фитиль лампы, чтобы усилить освещение.
Дама из благотворительного общества, словно свет резал ей глаза, повернулась спиной к лампе, а тем самым и к г-же де ла Мотт.
Она внимательно прочитала и сверила документы один за другим.
– Вы правы, – сказала дама из благотворительного общества, – все бумаги в образцовом порядке, и я советую вам непременно представить их кому следует.
– А как по-вашему, сударыня, что я могу получить?
– Ну, вы вне всякого сомнения получите пенсион, а господин де ла Мотт – продвижение по службе, если только этот дворянин достоин того сам по себе.
– Мой муж – образец чести, сударыня, и он никогда не пренебрегал своими обязанностями на военной службе.
– Этого достаточно, сударыня, – сказала дама из благотворительного общества, опуская капюшон на лицо.
Госпожа де ла Мотт с тревогой следила за каждым ее движением.
Она увидела, как та, порывшись в карманах, вытащила оттуда небольшой сверток в один дюйм диаметром и в три-четыре дюйма длиной.
Дама из благотворительного общества положила этот сверток на шифоньерку.
– Бюро благотворительного общества уполномочило меня, сударыня, предложить вам эту небольшую помощь в ожидании большей, – сказала она.
Госпожа де ла Мотт бросила на сверток быстрый взгляд.
Посетительницы поднялись с мест и направились к двери.
– До свидания, до свидания, графиня! – вскричали обе незнакомки, устремляясь к выходу.
– Где могу я иметь честь поблагодарить вас, сударыни? – спросила Жанна де Валуа.
– Мы дадим вам знать об этом, – сказала старшая дама, спускаясь так быстро, как только могла.
Шум их шагов затерялся в глубине нижних этажей.
Госпожа де Валуа вернулась к себе, сгорая от нетерпения узнать, что в свертке. Но, проходя первую комнату, она споткнулась о какой-то предмет, который скатился с циновки, служившей для законопачивания щели между дверью и полом.
Графиня де ла Мотт наклонилась, подняла этот предмет и подбежала к лампе.
Это была круглая, плоская, инкрустированная золотом коробочка.
В коробочке лежало несколько душистых шоколадных пастилок, но хотя она была совсем плоская, было заметно, что у коробочки двойное дно, и графиня некоторое время пыталась найти потайную пружинку.
В конце концов она нашла эту пружинку и нажала ее.
Тотчас же взгляду ее представился портрет строгой женщины, поражавшей своей мужественной красотой и величественной властностью.
Немецкая прическа и великолепная цепь, похожая на орденскую, придавали лицу на портрете что-то на редкость необычное.
На дне коробочки помещался шифр, состоящий из букв «М» и «Т», переплетенных внутри лаврового венка.
Благодаря сходству портрета со старшей дамой, своей благодетельницей, г-жа де ла Мотт предположила, что это ее мать или бабушка, и, нужно отдать ей справедливость, первым ее порывом было выбежать на лестницу и окликнуть этих дам.
Но дверь была уже закрыта.
Она бросилась к окну, чтобы позвать их – но было уже слишком поздно.
Единственно, что она увидела в конце улицы Сен-Клод, выходящей на улицу Сен-Луи, был мчащийся кабриолет.
Потеряв надежду позвать дам-патронесс, графиня снова принялась разглядывать коробочку, обещая себе отослать ее в Версаль; затем схватила сверток, оставленный ими на шифоньерке.
