Александр Дюма - Ожерелье королевы
Но небо было непреклонно!
Вскоре груды снега и льда стали такими громадными, что лавки были ими заслонены, переходы закупорены; пришлось отказаться от расчистки льда, ибо ни сил, ни гужевого транспорта уже не хватало.
Беспомощный Париж признал себя побежденным и прекратил борьбу с зимой. Так прошли декабрь, январь, февраль и март; порой двух-трехдневная оттепель превращала в океан весь Париж, лишенный сточных желобов и водостоков.
В конце марта началась оттепель, но оттепель неровная, неполная, с возвращениями заморозков, которые продлевали беду, страдания и голод.
На улицах мчавшиеся кареты и кабриолеты стали грозой пешеходов, которые не слышали их приближения, которым мешали избежать столкновения ледяные стены и которые, наконец, пытаясь убежать, чаще всего попадали под колеса.
Малое время спустя Париж был переполнен ранеными и умирающими. Тут – сломанная нога при падении на голом льду, там – грудь, пробитая оглоблей кабриолета, который, увлекаемый собственной скоростью, не мог остановиться на льду. Полиция принялась охранять от колес тех, кто ускользнул от холода, голода и наводнений. Заставляли платить штраф богатых, которые давили бедных. Дело в том, что в те времена, в царствование аристократии, аристократизм проявлялся даже в том, как правили лошадьми: принц крови скакал во весь опор без крика «берегись!»; герцог, пэр, дворянин и девица из Оперы – крупной рысью; президент и финансист – рысью; франт правил сам, как на охоте, а позади него стоял жокей, который кричал «берегись!», когда хозяин уже зацепил или опрокинул какого-нибудь несчастного И вот при таких-то обстоятельствах, о которых мы сейчас рассказали, неделю спустя после обеда, который дал в Версале де Ришелье и который читатель видел прекрасным, но холодным солнечным днем, в Париж въехало четверо саней, скользивших по затвердевшему снегу, покрывавшему Курла-Рен и вход на бульвары, начиная с Елисейских полей. За пределами Парижа снег мог долго сохранять свою девственную белизну – там редко ходили по нему ноги пешеходов. А в самом Париже напротив – сто тысяч ног в час быстро лишали его свежести, грязня сияющую мантию зимы.
В головных санях сидели двое мужчин, одетых в коричневые суконные широкие плащи с двойными воротниками; единственную разницу, которую можно было заметить в их одежде, составляло то, что у одного из них были золотые пуговицы и петлицы, а у другого были шелковые петлицы и шелковые пуговицы.
В следующих санях сидели две женщины, так плотно закутанные в меха, что разглядеть их лица было невозможно.
Эти две женщины, сидевшие рядышком и так близко друг к другу, что сиденья не было видно, разговаривали, не обращая внимания на многочисленных зрителей, смотревших, как они едут по бульвару.
Мы забыли сказать, что после минутного колебания они продолжали свой путь.
Одна из них, более высокая, более величественная, прижимала к губам вышитый батистовый платок, держала голову твердо и прямо, несмотря на ветер, хлеставший в лицо. На церкви Сент-Круа-д'Антен пробило пять часов, и на Париж начала спускаться ночь, а вместе с ночью и холод.
В это время экипажи были недалеко от ворот Сен-Дени.
Дама в санях, та самая, что прижимала ко рту платок, тронула кончиком пальца плечо кучера.
Сани остановились.
– Вебер! – сказала дама. – Сколько времени нужно для того, чтобы доставить кабриолет в известное вам место?
– Сутарыня фосьмет гаприолет? – спросил кучер с очень резким немецким акцентом.
– Да, возвращаться я буду по улицам, чтобы видеть костры. А улицы еще грязнее, чем бульвары, и на санях там будет трудно проехать. Да я еще замерзла. И вы тоже, милая, ведь правда? – обратилась дама к своей спутнице.
– Да, сударыня, – ответила та.
– Так вы поняли, Вебер? В известном вам месте, с кабриолетом.
– Карашо, сутарыня.
Отдав приказание, дама легко выпрыгнула из саней, подала руку своей подруге и удалилась, а кучер с жестами почтительного отчаяния бормотал достаточно громко для того, чтобы его могла услышать хозяйка:
– Неоздорошность! Ax, mein Gott! Какая неоздорошность!
Молодые женщины рассмеялись, кутаясь в шубы.
– У вас хорошее зрение, Андре, – произнесла дама, которая на вид была постарше другой, но которой должно было быть никак не больше тридцати – тридцати двух лет, – попытайтесь прочитать название улицы вон на том углу.
– Улица Понт-о-Шу13, сударыня, – со смехом отвечала молодая женщина.
– Что это за улица Понт-о-Шу? Ах, Боже мой! Мы заблудились! Улица Понт-о-Шу! Мне сказали: второй поворот направо… А чувствуете, Андре, как чудесно пахнет горячим хлебом?
– Это не удивительно, – отвечала спутница, – мы у дверей булочника.
– Отлично! Спросим у него, где тут улица Сен-Клод.
– Улица Сен-Клод, дамочки? – произнес чей-то веселый голос. – Вы хотите узнать, где тут улица Сен-Клод?
Обе женщины одновременно, сделав одинаковое движение, обернулись на голос, и увидели, что в дверях булочной стоит, опираясь на притолоку, пекарь, вырядившийся в куртку, с голой грудью и голыми ногами, несмотря на леденящий холод.
– Да, мой друг, улица Сен-Клод, – отвечала старшая.
– Ну, ее найти нетрудно, я вас провожу, – продолжал веселый малый, обсыпанный мукой.
– Нет, нет, – отвечала старшая – ей, видимо, не хотелось, чтобы ее увидели с таким провожатым, – покажите нам, где эта улица, и не беспокойтесь: мы постараемся последовать вашему указанию.
– Первая улица направо, сударыня, – сказал провожатый, скромно удаляясь.
– Спасибо! – хором сказали женщины и пустились бежать в указанном направлении, заглушая взрывы смеха своими муфтами.
Глава 2.
НЕКОЕ ЖИЛИЩЕ
Полагаясь на память наших читателей, мы можем надеяться, что им уже известна эта самая улица Сен-Клод, которая на востоке выходит на бульвар, а на западе – на улицу Сен-Луи. И в самом деле: здесь жил великий физик Джузеппе Бальзаме со своей сивиллой Лоренцей и своим мэтром Альтотасом.
В 1784 году, как и в 1770 году – в том году, когда мы впервые ввели читателя в эту эпоху, – улица Сен-Клод была улицей почтенной, скупо освещенной – это правда – и довольно грязной – и это тоже правда; в своих трех-четырех домах она давала приют нескольким бедным рантье, нескольким бедным торговцам и еще нескольким беднякам, которых забыли внести в приходские списки.
Помимо этих трех-четырех домов, на углу бульвара все еще стояло величественное здание, которым улица Сен-Клод могла бы гордиться как аристократическим особняком, но это здание было самым закопченным, самым безмолвным и наиболее глухо заколоченным из всех домов квартала.
В самом деле, после пожара, который был в этом доме или, вернее, в части этого дома, Бальзамо исчез, никакого ремонта сделано не было, и особняк был заброшен.
А теперь посмотрим на прилегающий к маленькому садику, огороженному высокой стеной, высокий и узкий дом, который, подобно длинной белой башне, поднимается в глубину серо-голубого неба.
Постучимся в дверь и поднимемся по темной лестнице, которая кончается на пятом этаже, – там, где у нас есть дело. Простая лестница, приставленная к стене, ведет на последний этаж.
Дверь открыта; мы входим в темную, голую комнату; ее окно занавешено.
Она служит прихожей и сообщается со второй комнатой, меблировка и любая мелочь которой заслуживают самого пристального нашего внимания.
Доски вместо паркета, грубо размалеванные двери, три кресла белого дерева, обитые желтым бархатом, убогая софа, подушки которой колышатся под складками ткани – они съежились от старости.
Складки и дряблость – это морщины и расслабленность желтого старого кресла: оно шатается и блестит; отслужившее свой срок, оно подчиняется гостю вместо того, чтобы сопротивляться ему, и, когда оно побеждено, то есть когда гость уселся, оно испускает крики.
Два портрета, висящие на стене, привлекают внимание в первую очередь. Шандал и лампа – шандал на круглом столике о трех ножках, лампа на камине – соединяют огонь так, чтобы два портрета стали двумя источниками света.
Шапочка на голове, длинное, бледное лицо, тусклые глаза, остроконечная бородка, пышный плиссированный воротничок – общеизвестность первого портрета говорит сама за себя: это лицо живо напоминает Генриха III, короля Французского и Польского.
Под портретом можно прочитать надпись из черных букв на плохо позолоченной раме:
Генрих де Валуа
На другом портрете, рама которого была позолочена не столь давно и живопись на которой была столь же юной, сколь она устарела на первом, была изображена молодая женщина с черными глазами, с тонким прямым носом, с выдающимися скулами, с подозрительно Поджатыми губами. Она была причесана или, вернее, придавлена целым зданием из волос и шелка, так что рядом с ним шапочка Генриха III обретала такие же пропорции, как бугорок земли, взрытый кротом, рядом с пирамидой.
