Александр Дюма - Ожерелье королевы
Под этим портретом – надпись такими же черными буквами:
Жанна де Валуа
И если читателю, который произвел осмотр потухшего очага, бедных сиамских занавесок над кроватью, покрытой пожелтевшей зеленой шелковой узорчатой тканью, угодно знать, какое отношение имеют эти портреты к обитателям шестого этажа, ему достаточно повернуться к дубовому столику: опершись на него левой рукой, просто одетая женщина пересматривает запечатанные письма и проверяет адреса.
Эта молодая женщина и есть оригинал портрета.
В трех шагах от нее, в полулюбопытствующей, полупочтительной позе стоит маленькая старушка-горничная шестидесяти лет, одетая как грезовская дуэнья14, ждет и смотрит.
«Жанна де Валуа» – гласила надпись.
Но если эта дама была Валуа, как же, в таком случае, Генрих III, этот король-сибарит, этот плиссированный сластолюбец, даже на портрете выносил зрелище такой нищеты, если речь шла не только о женщине, принадлежавшей к его роду, но и носившей его имя?
К тому же дама с шестого этажа отнюдь не скрывала своего происхождения, да и внешность ее это подтверждала. У нее были маленькие кисти, которые она время от времени грела на груди. У нее были маленькие, тонкие, продолговатые ножки, обутые в бархатные, все еще кокетливые домашние туфельки.
Эта дама, хозяйка квартиры, все пересчитывала письма и перечитывала адреса.
Прочитав адрес, она что-то быстро подсчитывала.
– Госпожа де Мизери, – бормотала она, – первая дама, ведающая одеванием ее величества. Тут можно рассчитывать не больше, чем на шесть луидоров, – с этой стороны я уже кое-что получила, – сказала она со вздохом.
– Госпожа Патрике, горничная ее величества, – два луидора.
– Господин д'Ормесон – аудиенция.
– Господин де Калон – совет.
– Господин де Роан – визит. Мы постараемся, чтобы он нам его отдал, – со смехом прибавила молодая женщина.
– Итак, – продолжала она монотонно, – у нас верных восемь луидоров на неделю. Восемь луидоров, из которых три я должна отдать у нас в квартале.
– Теперь, – продолжала она, – поездки из Версаля в Париж и из Парижа в Версаль. Луидор на поездки Она внесла эту цифру в колонку расходов.
– Теперь: на жизнь на неделю – луидор. И опять записала:
– Туалеты, фиакры, чаевые швейцарам тех домов, куда я хожу с просьбами, – четыре луидора. И это все? Пересчитаем-ка еще раз.
Вдруг она прекратила свое занятие.
– Звонят! – сказала она.
Старуха побежала в переднюю, а ее госпожа, проворная, как белка, заняла место на софе в смиренной и грустной позе существа страдающего, но покорного.
Дуэнья открыла дверь: в передней послышался шепот.
Затем чистый и благозвучный, нежный, но с оттенком твердости голос произнес:
– Здесь живет ее сиятельство графиня де ла Мотт?
– Да, сударыня, но только она очень плохо себя чувствует и не может выйти.
Во время этого разговора, из которого мнимая больная не упустила ни звука, она взглянула в зеркало и увидела женщину, которая задала вопрос Клотильде, – женщину, которая, судя по ее облику, принадлежала к высшему сословию.
Она тотчас встала с софы и пересела в кресло, чтобы предоставить почетное место незнакомке.
В это время гостья повернулась лицом к лестничной площадке и сказала другой особе, остававшейся в тени:
– Вы можете войти, сударыня, это здесь. Дверь закрылась, и обе женщины – мы знаем, что они спрашивали, как пройти на улицу Сен-Клод, – очутились у графини де ла Мотт-Валуа.
– Как прикажете о вас доложить ее сиятельству? – спросила Клотильда, почтительно, но с любопытством поднося шандал к лицам женщин.
– Доложите: дама из благотворительного общества, – отвечала старшая.
– Из Парижа?
– Нет, из Версаля.
Клотильда вошла к своей госпоже, а незнакомки, проследовавшие за ней, оказались в освещенной комнате в ту самую минуту, когда Жанна де Валуа с трудом поднялась с кресла и в высшей степени любезно приветствовала обеих посетительниц.
Глава 3.
ЖАННА ДЕ ЛА МОТТ ДЕ ВАЛУА
Первой заботой Жанны де ла Мотт, когда она скромно подняла глаза, было хорошенько разглядеть, с кем она имеет дело.
Старшей ив женщин, как мы уже сказали, могло быть года тридцать два; она была удивительно красива, хотя высокомерное выражение, разлитое по всему ее лицу, лишало ее облик части того очарования, каким она могла обладать. Во всяком случае, так судила Жанна по тому немногому, что она заметила в облике гостьи.
В самом деле: она предпочла софе одно из кресел, расположилась в углу комнаты, подальше от луча света, отбрасываемого лампой, и спустила на лоб тафтяной, подбитый ватой, капюшон своей накидки, который затенил ее лицо.
Но постанов головы был гордый, и глаза такие живые, что, хотя все прочие подробности стерлись, по общему виду гостьи нельзя было не признать, что она знатного рода.
Ее спутница, менее застенчивая, по крайней мере, на вид, хотя она была моложе года на четыре – на пять, не скрывала своей красоты.
Жанна де Валуа осторожно спросила, какому счастливому стечению обстоятельств она обязана этим визитом.
Женщины переглянулись.
– Сударыня! – начала младшая по знаку старшей. – Я говорю «сударыня», так как, полагаю, вы замужем?
– Я имею честь, сударыня, быть женой графа де ла Мотта, чистокровного дворянина.
– А мы – дамы-патронессы одного из благотворительных учреждений. Люди, преисполненные сочувствия к вашему положению, сказали нам нечто, заинтересовавшее нас, и нам захотелось узнать поточнее кое-какие подробности о вас.
Прежде, чем ответить, Жанна с минуту помолчала.
– Сударыни! – заговорила она, заметив сдержанность второй посетительницы. – Перед вами портрет Генриха Третьего, то есть брата одного из моих предков, ибо, как вам, несомненно, сообщили, в моих жилах действительно течет кровь Валуа.
И она умолкла, ожидая следующего вопроса и глядя на посетительниц с каким-то горделивым смирением.
– Сударыня! – прервал молчание низкий, спокойный голос старшей дамы. – Правду ли нам сказали, что ваша матушка была привратницей в некоем доме, именуемом Фонтен, поблизости от Бар-сюр-Сен?
При этом напоминании Жанна покраснела.
– Правда, сударыня, – не задумываясь, ответила она.
– Ах вот как! – произнесла ее собеседница.
– Но так как Мари Жосель, моя мать, отличалась редкой красотой, – продолжала Жанна, – мой отец полюбил ее и женился на ней. Я благородного происхождения по отцу. Мой отец, сударыня, был Сен-Реми де Валуа, прямой потомок царствовавших Валуа.
– Но как же вы дошли до такой нищеты? – спросила та дама, которая начала задавать вопросы.
– Вам, конечно, известно, что после восшествия на престол Генриха Четвертого, когда корона перешла от дома Валуа к дому Бурбонов, у этой утратившей значение семьи было несколько отпрысков – отпрысков, конечно, безвестных, но бесспорно имевших прямое отношение к четырем братьям, погибшим при роковых обстоятельствах15.
Обе дамы сделали движение, которое можно было бы принять за знак согласия.
– Так вот, – продолжала Жанна, – отпрыски Валуа, которые, несмотря на свою безвестность, боялись вызвать опасения у новой королевской фамилии, сменили имя Валуа на имя Реми, взятое по названию неких земель и, начиная с Людовика Тринадцатого, под этим именем их обнаруживают в генеалогическом древе до предпоследнего Валуа, моего предка, который, видя, что новая династия утверждается, а древняя ветвь забыта, не счел своим долгом отказываться долее от прославленного имени – единственного своего богатства. Он снова принял имя Валуа и носил его, пребывая в безвестности и в бедности, в глуши своей провинции, и никто при французском дворе не подумал, что вдали от сияния трона влачит жалкое существование потомок древних французских королей, иначе говоря, самых прославленных и, во всяком случае, самых несчастливых королей в истории Франции.
Жанна умолкла.
Она говорила просто и скромно, и это было замечено ее посетительницами.
– Ваш отец умер? – спросила младшая дама.
– Да, сударыня.
– В Париже?
– Да.
– В этой квартире?
– Нет, сударыня. Мой отец, барон де Валуа, правнук короля Генриха Третьего, умер от голода и нищеты.
– Не может быть! – вскричали обе дамы.
– Умер он не здесь, – продолжала Жанна, – не в этой бедной лачуге, не в своей постели, какой бы убогой она ни была. Мой отец умер рядом с еще более несчастными, еще более страждущими. Мой отец умер в Парижской центральной больнице.
Женщины испустили крик удивления, похожий на крик ужаса.
– Я уже имела честь сказать вам, сударыни, что мой отец совершил мезальянс.
– Да, женившись на привратнице.
– Так вот, Мари Жосель, моя мать, вместо того, чтобы на всю жизнь проникнуться гордостью и признательностью за честь, которую он ей оказал, начала с того, что разорила отца, – впрочем, это было нетрудно, – удовлетворяя тем немногим, чем обладал ее муж, ненасытность своих требований. Сократив его состояние до такой степени, что пришлось продать последний кусок земли, она убедила его, что он должен ехать в Париж и там отстаивать права, которые он имел как носитель своего имени. Соблазнить отца было легко, а быть может, он надеялся и на справедливость короля. И вот, обратив в деньги то малое, чем он владел, отец уехал.
