Александр Мартынов - В заповедной глуши
Его, Вальки, нож.
Он был длиной по клинку сантиметров двадцать — длинный. Примерно с двух третей толстого обуха, явно годного перебивать кости, шёл плавный спуск, тоже заточенный, сам клинок прорезала выборка. Маленькая гарда изгибалась буквой S, плотно обмотанная намертво закреплённым ремнём рукоять венчалась серебряным диском с гравировкой восьмиконечной звезды. А ещё одна гравировка вязью шла по клинку с одной стороны — это была свастика и какие-то руны.
Кузнец ловко повернул клинок — и Валька увидел надпись:
Без дела не вынимай — без славы не вкладывай!
Валька взял нож в руку — и по ней до самого плеча словно бы пробежали огненные мурашки. Оружие казалось продолжением руки — едва ли не более естественным, чем собственные пальцы. Мальчишка перебросил нож в испанский хват, обратно — в шведский, потом — во французский[57]. Повёл ножом по воздуху. Подбросил его, поймал за кончик лезвия и послал через комнату — за десять шагов — в одну из закладывавших окно досок. Исчезнув из его ладони, нож вырос в деревяшке и, коротко провибрировав, замер. Валька, подойдя, выдернул оружие, осмотрел его. Спросил, не поворачиваясь к кузнецу:
— У вас не найдётся гвоздя?
— Ну попробуй, — тот выложил на стоящий в углу верстак несколько двухсоток. Вальке почудилось в его глазах насмешливое одобрение. Отбросив эту мысль, мальчишка взял один из гвоздей и коротким ударом молотка вогнал его на пол-длины в бок верстака. Примерился. И резким, сильным ударом отрубил гвоздь у самого дерева. Снова осмотрел лезвие — на серебряной заточенной кромке не было видно ни царапинки.
Хорошо лечь в руку может и выпендрёжное коллекционное оружие, которого много расплодилось в мире. Это само по себе ни о чём не говорит. А вот другое…
— Я назову его — Змей, — без малейшего смущения или пафоса сказал Валька. — Что я должен вам?
— Душу, — тяжело усмехнулся кузнец, испытующе глядя на Вальку. Мальчишка усмехнулся в ответ:
— Вы — Князь Тьмы? Впервые слышу, чтобы великие мастера скупали души.
— На клинке всё написано, — буркнул кузнец, отворачиваясь. — Если не нарушишь этого — считай, что расплатился. А если нарушишь — мой нож всё равно недолго тебе прослужит.
* * *— Он был офицером, — говорил Михал Святославич. — Где-то в Средней Азии, я точно не знаю. Вроде бы и семья была, только в девяносто втором они без вести пропали, когда военный городок духи разгромили. Он сам тогда на границе был; вернулся, искал долго, наворотил таких дел, что его наше же командование военным преступником объявило. Ну, он напоследок базу «вовчиков»[58] взорвал и исчез. А в этих местах появился лет пять назад. Живёт и песни поёт, сковать всё что хочешь может. Клинки только по заказу куёт, да и то редко. Зато качество лучше старых золингеновских[59]… да ты сам видел.
— А как его зовут? — спросил Валька, на ходу поддевая носком сапога слой мокрой палой листвы. Михал Святославич странно улыбнулся:
— На самом деле — кто его знает… А себя он называет просто и непритязательно.
Перун.
— Ка-а-ак-кх?! — Валька задохнулся, споткнулся, уставился на лесника. — Это что — шутка?!
— Если и шутка, то не моя, а его, — хладнокровно ответил Михал Святославич. — Хотя, как ты мог убедиться, к шуткам он не склонен. По крайней мере, в привычном смысле. Вот в Азии, например, он одному пленному «вовчиковскому» командиру руки спереди связал, штаны спустил, в зад запихал динамитную палочку, поджёг длинный фитиль и спихнул в яму. Говорят, тот там такие коленца выделывал, что от смеха умереть было можно.
Валька захохотал, представив себе эту картину. Потом сказал серьёзно, взвешенно, без подростковой самонадеянности:
— Я бы не стал прыгать. Я бы сказал: «Ща как пукну!»
Михал Святославич засмеялся, потом заметил:
— Ты — русский. А чурки не умеют умирать. Они или умирают, как тупой скот — или как трусы. Просто потому, что они существуют в дерьме и не знают, что такое Жизнь, а тому, кто этого не знает — что терять? Часто говорят: вот, взорвал себя смертник-шахид, какой герой, мы так не можем… А что он видел, кроме вшей, голода и безграмотной нищеты? На самом деле герой тот, кто знает, как хороша бывает жизнь, как много она значит — и всё-таки отдаёт её. Осознанно. Вот это — подвиг. В Афгане одного моего друга-офицера закрыл собой парнишка-студент, тогда и студенты в армии служили, и ничего, не тупели… Он и погулять успел, и умные книжки почитать, не Коран, и в кино походить, и верил, что дальше, на гражданке, его ждёт прекрасная жизнь… А увидел, что в командира целятся — успел закрыть собой. И это дороже стада шахидов… И кстати, поэтому я всё-таки за всеобщую воинскую. А то слишком много дерьма разводится по углам и под юбками. Рисковать — так всем одинаково.
— Я тоже хотел служить в армии, — вспомнил Валька. Михал Святославич удивился:
— Разве ты не служишь?
Валька осекся — кажется, возразить было нечего.
21
Снег лёг ночью.
Витька увидел это, когда проснулся под утро. Он лежал и сонно смотрел в окно, за которым было всё бело. И думал, что это первый раз за много лет, когда снег ничем ему не грозит и он может смотреть на него спокойно.
Как когда-то.
Он лежал в тишине, слушал, как где-то на пределе слуха скребётся мышь — и сами собой складывались в голове строчки…
Век…Капли на веках.Снег…Холодная нега.Свет…Струйками с веток.Ночь…Фонарные точки.Тишь…Шуршание мыши.
Вообще-то не было фонарных точек. Но так выходило красивее…
Он было задремал снова. Но опять проснулся — толчком, сразу. И вновь увидел снег за окном, хотя в дрёме ему показалось, что это был сон.
Витьке нравилось быть одному. Нет, не так. Ему нравилось ощущать себя хозяином в доме. От него зависело, что и как делать. Что готовить, куда идти, когда лечь спать и чем заняться. Он заполнял таблицы и составлял графики. Обходил участок и наведывался в Гирловку. Это была полностью его жизнь — и совершенно не возникало желания сделать какую-нибудь глупость, хотя в принципе таким свободным Витька не был ещё никогда.
Начало ноября, снег, подумал Витька, усаживаясь после умывания за стол. Ну что ж. Вряд ли ляжет, растает, конечно… Но надо идти на обход. Посмотреть, как там лоси, которым он рассыпал соль на кормушке.
На столе со вчерашнего дня лежали распечатки лекций по русской истории. Смешно. Оказывается, учиться интересно. Если знания в тебя не запихивают, а ты сам их находишь и «поглощаешь». Что такое учёба, размышлял Витька. В тебя запихивают сотню написанных другими людьми книг. В школе. Потом ещё сотню в ВУЗе. И говорят: образованный. А человек, который эти же книги (и больше) прочитал сам — неуч. Смешно, ведь ясно же уже то хотя бы, что раз читал сам — значит, хотел учиться. В сущности учителя и профессора чем отличаются от учебника? Они могут объяснить непонятное. Это да. Но если постараться, то можно и до объяснения дойти самому. Да и объясняют-то чаще всего не с позиций правды, а так — как самому захочется… Вот та же история. Когда Витька скачал из Интернета тексты двух монографий (о слово! Нет бы просто «работа». Витька узнал, кстати, что Гитлер после прихода к власти в приказном порядке заменил почти все иностранные слова в немецком языке на отечественные — и нельзя сказать, что в этом мальчишка был с ним несогласен) — так вот, посвящённые одной и той же теме (Суворову Александру Васильевичу[60]), они освещали его личность с совершенно разных точек зрения. То есть — вообще. По одной он был гениальный полководец, тонкий остряк, любимец солдат, храбрец, патриот и создатель русской школы штыкового боя. По другой — взбалмошный и жестокий истерик, побеждавший только слабаков-турок, лгун и ретроград, ничего толком не умевший и не знавший и даже по-русски говоривший с трудом. Витька сперва запутался. Но потом посмотрел сведения об авторах. И когда узнал, что автор второй монографии награждён какими-то зарубежными премиями и знаками отличия и много раз читал лекции в зарубежных университетах, а автор первой и историком-то не является, а так — самоучка, бывший инженер — понял тут же, что прав, конечно, этот, второй. Потому что ему явно было интересно писать — и писал он так, как должен писать русский человек. Не для денег и премий… А «историк» через слово твердил об «истине» и «объективности» — но из строчек буквально капал яд…
