Остин Райт - Островитяния. Том третий
— Я не сделал ничего такого, чего не может позволить себе приличный человек!
Алиса внимательно поглядела на меня:
— Но к чему тогда эти намеки?
Очевидно было, что она хочет закончить разговор, сделав вид, будто все поняла.
— Я никогда не намекал ни на что подобное.
Она опустила голову. Широкие поля шляпы скрыли ее лицо.
— Что ж, — сказала она, — полагаю, все в порядке. — И, резко вскинув голову, взглянула на меня: — Можно я расскажу маме?
— Конечно, Алиса.
Она вздохнула:
— Так значит, эта мисс Хиса — твой друг?
— Всего лишь друг, Алиса.
— И всегда была только другом?
— Да.
Эта «американская» ложь для островитянина была бы правдой.
— И других женщин у тебя тоже не было?
— Ни одной, которую бы я знал так хорошо.
— И ты хочешь подарить ей швейную машинку.
Разговор перешел в спокойное русло. Алиса действительно оказалась прекрасной помощницей, целиком посвятив себя поискам наиболее подходящей модели. Купив машинку, мы отослали ее домой, чтобы она была под рукой, пока я перевожу инструкции на островитянский. Потом Алиса отпечатала их, добавив от себя кое-какие практические советы. Она сама много шила, и ей нетрудно было представить себя в положении человека, который никогда не пользовался машинкой. Она заинтересовалась Наттаной, тем, как та работает, живет, и я подробно рассказал ей обо всем этом. Так, тщательно обходя принципы догматической морали, Алиса сочувственно познакомилась с одной из сторон островитянской жизни.
Она была такой милой в своем горячем стремлении помочь мне — и в то же время такой бледной, слабой, изнемогающей под тяжестью своих пышных платьев, что сердце мое буквально таяло от жалости и благодарности. К концу моего пребывания в Медфорде я рассказал ей об Эке, Атте и Эттере, о том, как Эттера решила жить с братьями, помогая им.
— Хорошо бы взять тебя в Островитянию, — сказал я, — и там завести такое же хозяйство. Это было бы тебе полезно.
— В каком смысле?
— Ты зажила бы более здоровой жизнью, больше времени проводила бы на свежем воздухе, больше занималась бы физическим трудом и носила бы поменьше платьев.
— Поменьше платьев? У меня их и так немного.
— Там носят платья с подолами чуть ниже колена. А в теплую погоду можно ходить босиком…
— Босиком?!
— Ничего, ты бы скоро привыкла, там все так ходят. Тебе не пришлось бы мучиться в этих узких, тесных туфлях, да еще на таком высоком каблуке. Ходить стало бы легче, и ты меньше уставала бы.
Она пристально посмотрела на меня:
— Ты что, решил вернуться?
— Я просто строю предположения, Алиса.
— Думаешь, мне понравилось бы в Островитянии?
— Не могло бы не понравиться!
— И чем бы я занималась? Домашним хозяйством?
— Чем-нибудь… не более обременительным, чем здесь.
— А чем еще?
— Всем, чем тебе захотелось бы.
— Но здесь я приношу пользу. Мне кажется, мы существенно помогаем бедным.
— Этого там, конечно, не будет, но…
— Тогда какая польза была бы от меня там?
— Ты помогла бы строить наше общее хозяйство…
— То есть обихаживать тебя, я так понимаю. Значит, вот чему ты предлагаешь мне посвятить жизнь?
— Я мог бы жениться…
— Тогда я стала бы прислуживать вам обоим? Такую-то роль ты мне отводишь?
— Ты тоже могла бы выйти замуж.
— Нет! — Она передернула плечами и, глядя мне прямо в глаза, сказала: — Ты полагаешь, я найду там мужчину, с которым смогу ужиться?
— Островитяне — настоящие мужчины.
— Не очень это завлекательно звучит, Джон… посвятить жизнь заботам о ком-то одном, не имея возможности приносить реальную пользу миру!
— Ты станешь здоровой и счастливой.
— Сомневаюсь.
— Я хочу взять тебя с собой.
Она засмеялась:
— Нет, спасибо, Джон!
— Если бы ты знала больше, у тебя было бы другое мнение.
— Тебе меня не убедить! Никогда! Ты и так мне уже достаточно рассказал. Мое место здесь. И мне нравится то, чем я занимаюсь. Я… — Алиса резко умолкла и в отчаянии взмахнула руками. — Конечно, каждому хочется чего-то большего, — продолжала она. — Мне всегда хотелось… ах, не обращай внимания! Я уже отказалась от всяких надежд, но иногда кажется…
И она снова запнулась.
— Тебе всего лишь двадцать семь, Алиса.
— Уже двадцать семь!.. Да к тому же дурнушка.
— Ты очень хорошенькая, Алиса.
— Жаль, что так думает только родной брат! Но мне и в самом деле больше нравится здесь, где от моей работы есть польза. Пусть я не «строю общее хозяйство», но я помогаю бедным и учу их правильно жить.
— Ты могла бы ткать, как Хиса Наттана, или заняться искусством.
— Наверное, я недостаточно эгоистична или неспособна к самопожертвованию. Я нашла занятие по себе, у меня есть родители. Ты хороший брат и, когда сам начнешь работать, поймешь меня лучше.
Настал день отправляться к дядюшке Джозефу, и все наперебой уверяли меня, что мне снова будет дозволено трудиться в его конторе. Перед прощанием я имел отдельный разговор с родителями.
— Я так рада, — сказала матушка, — так рада, что мой мальчик наконец начнет работать с хорошим настроением и что он не сделал ничего, за что нам здесь, в Америке, было бы стыдно… Алиса мне все рассказала. А я так беспокоилась, но, слава Богу, все позади!
Казалось, единственное, что ее действительно заботило, — это насколько я соответствую принятой ею морали и сколь усердно буду трудиться; мысли о счастье, о радостном чувстве единения и согласия с окружающим просто не приходили ей в голову, или, быть может, она считала, что мир, в котором мы живем, так хорошо устроен, что все это само непременно приходит к человеку, если он усердно трудится и соответствует принятой морали. Время должно было показать, права она или нет. Безнравственность на американский лад выглядела непривлекательно, к тому же я честно собирался трудиться с усердием. Она была хорошей матерью, уверенной в том, что в этих двух вопросах оба ее сына и дочь изберут правильный путь, а в остальные подробности не вникала.
Приехав в Нью-Йорк на пароходе по Фолл-ривер — чтобы не мучиться от шума в поезде, — я сразу позвонил дядюшке Джозефу. Секретарша сказала, что он очень занят, но сможет встретиться со мной во время ленча. Чтобы убить время, я зашел в музей Метрополитен взглянуть на картины, которых совсем не было в Островитянии, и увидел их новыми глазами. Многие, особенно с литературным, повествовательным сюжетом, так нравившиеся мне прежде, теперь казались частью далекого прошлого, безжизненными и сухими, как безделушки в моей комнате; но другие, заключавшие в себе частицу вечности, глубоко тронули меня. Больше всего в картинах поражала их изысканность, вычурность, чрезмерная сложность. По сравнению с ними резьба, которую мне приходилось видеть в островитянских домах, выглядела по-детски наивной и грубой. Потом произошло нечто странное. Я присел, чувствуя, как у меня кружится голова: картины казались сгустками избыточного умственного напряжения, выплеснувшегося на холсты. Виски ломило. Большинство художников зашло слишком далеко, сосредоточившись исключительно на своем искусстве. Свежий воздух естественной жизни не проникал в их творения. Я вышел прогуляться по Центральному парку.
