Михаил Белов - Когда пробуждаются вулканы
Она вздохнула и умолкла.
— Наши пути сошлись, Марина. Вот моя рука. Обопритесь на нее.
«Глупо упускать свое счастье», — подумала она, но ничего не ответила.
Он смотрел на нее и ждал ответа.
— Не торопитесь, Петр Васильевич, — сказала она. — Не торопите… Мысль о том, что он страдает…
— Какая непоследовательность, — с горечью сказал он. — В сущности, вы же любите меня.
Она подняла глаза на него, потом молча крепко поцеловала. Это было так неожиданно! Он хотел обнять ее, она легко отстранилась и кивнула на часы: было без пятнадцати три. Что ж, пора!
Накинув шубку, Марина вышла проводить его на крыльцо. Он, не оглядываясь, удалялся от дома. Она хотела крикнуть: «Вернись!» — но не смогла. Плечи ее вздрогнули. Казалось бы, что еще проще сказать одно-единственное слово, но оно осталось несказанным.
Глава тринадцатая
ТАЙНА ГИБЕЛИ ПРОФЕССОРА ЛЕБЕДЯНСКОГО
Данила проснулся от тяжелого забытья, полного лихорадочных видений.
Он находился в той же комнате, где жил до трагедии в кратере Тиглы. Тумбочка стояла возле самой кровати. На ней под марлей — флакончики с лекарствами, термометр, чашка с холодным чаем. В окно лился солнечный свет. Ветка рябины прильнула к верхнему стеклу рамы. Данила смотрел на ягоды, крупные и сочные, пропитанные солнцем и морозом. Выпив чашку холодного чая с лимоном, Данила глубоко вздохнул. В груди не было тяжести, которая давила на него эти дни, и он обрадовался: значит, дело пойдет на поправку.
Пережитое теперь казалось кошмарным сном. Ему все время не хватало воздуха. Он дышал ртом, рвал на груди одежду. Глоток чистого воздуха! Дайте глоток чистого воздуха! Легкие отказывались работать. Туман застилал глаза, и все окружающее казалось кроваво-красным. Он видел красные горы, красных людей. «Почему вы в крови?» — кричал он, но его никто не слышал. В кабине вертолета Данила потерял сознание. Мир провалился в черноту. Отравленный газом мозг машинально ловил еще обрывки разговоров, но разобрать их смысл уже не мог… Данила очнулся три дня назад. Красные круги в глазах исчезли, но все тело было налито тяжестью.
Дверь осторожно открылась. Овчарук вошел в комнату на цыпочках со свертком в руках. Данила невольно улыбнулся. Разве можно представить Овчарука без бот и свертка!
— А-а, пушки вперед! Здравствуй!
— Вот Варя прислала, — сказал Овчарук, расставляя посуду на столе.
— Что это?
— Обед, — коротко бросил журналист.
— Но почему ты? Гордость у тебя есть?
— Гордость? Есть. Ты не сердись. В школе мы втроем ухаживали за ней.
— За кем вы ухаживали?
— Как за кем? За Варей. После занятий один тащил портфель Вари, второй — косынку, третий — берет или еще что-нибудь. Она командовала нами, как хотела, нам это нравилось.
— Почему же ты не женился на ней?
— Как же я мог, когда я женат на ее подруге. Мы с Варей старые друзья. По привычке она и здесь командует мной.
Будто тяжкий груз свалился с плеч Данилы, он от души рассмеялся.
— Я ведь бешено ревновал тебя.
— Знаю. Варя рассказывала.
— Где же твоя жена?
— В Ленинграде аспирантуру кончает.
Наступила короткая пауза. Потом Данила сказал:
— Будем обедать. Не мешало бы отметить мое третье рождение…
— Обедать? Впрочем, я кажется обедал. Сок выпью.
Данила наполнил стаканы томатным соком. Один стакан протянул Овчаруку.
— Пушки вперед! — сказал журналист.
— Пушки вперед! — повторил Данила.
Они чокнулись.
— Еще налить?
— Нет, — Овчарук поставил свой стакан. — Сегодня я уезжаю, отзывают в аппарат редакции, — он придвинул к себе рецепт и стал водить по нему карандашом.
Данила отобрал у него карандаш и принялся за обед.
— Задумался, — пояснил Овчарук и вдруг встрепенулся. — Ты сейчас в состоянии рассказать о событиях в кратере Тиглы? Только подробно.
— Как только поправлюсь, — сказал Данила, не отвечая на вопрос, — первым делом навещу больничную повариху. Своими обедами она и мертвого поднимет.
Овчарук хмыкнул.
— Жалкий ты человек, Данила, — сказал он и поправил очки. — Я по запаху понял бы, кто мне готовит обед, а он — повариха. Стоило ли такого полюбить?
— Один — ноль в твою пользу, чернильная душа. А огурцы она на подоконнике выращивает?
— Два — ноль в мою пользу. Огурцы Корней Захарович поставляет.
— Сдаюсь! Сдаюсь! — воскликнул Данила.
— Так-то лучше. Люблю — лапки вверх.
Данила устроился в кресле и вытянул ноги.
— Попробую рассказать, от тебя все равно не отвяжешься.
Лицо его стало хмурым. Глаза перестали смеяться. Голос был глухой. Чужой.
Да, там кошмарно. Временами ему казалось, что он никогда не выберется. Вулканические бомбы уже не пугали его, страшили только газы. Возникала ли у него мысль бросить Колбина? Нет, такой мысли не было. Он стал бы презирать себя, если бы оставил товарища в беде. Его удивила последняя запись Колбина в дневнике. Может ли он дать прочесть дневник Овчаруку? Почему же нет? Последние, спешно нацарапанные слова адресованы людям, и, пожалуй, Овчарук имеет право прочитать их.
Данила вытащил из стола толстую тетрадь в мягкой обложке и молча вручил журналисту.
«Люди! Романов бросил меня в кратере. Он такой же, как и вы все, не лучше меня и не лучше вас. Люди все одинаковы. Человек всегда думает о себе. Я не обвиняю его. Это еще раз доказывает, что мое кредо незыб…»
Последнее слово Колбин не успел дописать, оно, очевидно, означало «незыблемо».
— Что скажешь? — спросил Данила. — Как можно клеветать на людей, на наших советских людей?
— Не понимаю, как Марина Семеновна могла любить духовного банкрота.
— Но почему он с такой уверенностью пишет, что я его бросил? — спросил Данила.
Овчарук как-то странно посмотрел на него.
— Знаешь, что сказал Колбин, когда очнулся? Он в точности повторил Варе эти же самые слова: «Романов бросил меня в кратере». Варя отчитала его, сказала: «Колбин, Романов вынес вас на своей спине». После этого тот потерял сознание. Третьего дня его в тяжелом состоянии отправили в Петропавловск.
— Убей бог — не понимаю таких людей. Внешне — человек как человек. Осанист. Приятной наружности. Как же это так, а?
— Дело не в осанистости, но он и мне представлялся сильным человеком, — задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, сказал Овчарук.
— Почему представлялся?
— Потому, что ты убил его морально. Да, да! Не удивляйся. Убил тем, что спас, и этим разрушил его философию.
Данила пожал плечами:
— В наше время и в нашей стране его философское кредо — абсурд.
