Михаил Белов - Когда пробуждаются вулканы
Снег перестал. В сером небе появились синие просветы. Мы не спешили. Приятная усталость разлилась по телу. Марина сидела на снегу и смотрела в небо. Она словно забыла обо мне и чему-то мечтательно улыбалась.
Почему и как возникает любовь — я не знаю, но знаю и чувствую, что она настигла меня…
Я подошел к Марине. Ее взгляд, далекий и опьяненный бесконечной глубиной неба, упал на мое лицо. Прошло несколько мгновений, прежде чем она узнала меня. А узнав, пристально посмотрела. Мы читали друг у друга в душе, и то, что прочли, заставило сильнее биться наши сердца…
Я протянул ей руку. Она молча ее приняла. Мы спустились в долину, надели лыжи и продолжали путь; примерно через час добрались до охотничьей базы лимровского колхоза — добротного дома с пристройками, сложенного из лиственных кряжей. В доме было много гостей. Мужчины в праздничных костюмах. Женщины с румяными щеками и в ярких платьях. Играли чью-то свадьбу. Нас сразу же усадили за стол, и веселье, прерванное нашим вторжением, возобновилось.
Баянист играл сельскую польку. Девушки взвизгивали от удовольствия. Пары сталкивались и расходились. Степенные охотники отбивали такт, стуча кулаками по столу. Марина бросилась в круг, подхватила наугад первого попавшегося парня и пошла кружиться.
Матовое лицо ее разрумянилось. В глазах блеск. Она подозвала меня. Я вышел в круг и обнял ее…
Под вечер мы распрощались с гостеприимными хозяевами и, закинув лыжи на плечи, по санной дороге отправились в Лимры. Марина, оживленная вначале, постепенно стала говорить меньше и скоро совсем умолкла. Так прошли мы с километр. Вдруг она спросила:
— О чем вы вчера говорили с Евгением Николаевичем, когда я ушла готовить чай?
Мой рассказ о Колбине она выслушала молча, я видел, как исчезла улыбка на ее губах. Лицо застыло, в нем потухла жизнь. В уголках рта затаилась горечь. Меня удивила эта неожиданная перемена в ее настроении.
— А вы давно знаете Колбина? — спросил я, стараясь понять причину ее подавленного состояния.
— Давно. Я его любила, — был глухой ответ.
Этого я не знал. Если бы знал, воздержался бы от рассказа, чтобы не причинить ей боли.
В Лимры мы добрались в полном молчании.
Возле своего дома она остановилась, посмотрела на меня и печально улыбнулась.
Сегодня я был у Колбина. Он не поздоровался со мной и не предложил сесть. Разговаривали мы стоя. Я не знаю, зачем и почему зашел к нему. Может быть, во мне еще жила надежда, что он найдет в себе силы признаться и раскаяться в грехах молодости. Сделай он это — я, пожалуй, протянул бы ему руку помощи.
— Что вы от меня еще хотите, Романов?
— Ничего, Колбин. Ничего. Много лет назад я сделал большую ошибку, поверив в вашу честность и порядочность. Я не мог иначе поступить, мы дружили… Тайна гибели Лебедянского оставалась нераскрытой. Мне сейчас ясна общая картина. Вы ловко отвели удар от себя… На днях вы были у Ларгана, но вы опоздали…
— Боже, что заставляет меня выслушивать ваши оскорбления? Уходите, Романов.
— Конечно, уйду. У меня есть один вопрос. Я знаю, вы на него не ответите, но я все равно спрошу. Скажите, когда вы успели изъять из дела показания Баскакова?
— И все? Теперь вы можете оставить меня. Ответа на ваш вопрос не будет.
— Я это знал. Но, Колбин, я не могу оставить вас в покое. Общественность, наша советская общественность должна узнать тайну гибели профессора Лебедянского…
Я ушел, волнуемый противоречивыми чувствами. Первое было — жалость. Да, я жалел Колбина, потому что груз тяжелых воспоминаний наверняка мешал ему ощущать красоту нашей жизни. Или он испечен из другого теста? Почему же в молодости мы не сумели понять, раскусить его? Второе — во мне поднималась злость: за то, что он обманул нас, за то, что дышит тем же воздухом, что и мы все, за то, что землю нашу, прекрасную землю, топчут такие непорядочные люди, люди без совести и чести, как Колбин.
Кречетов как-то сказал, что жизнь сама себя очищает от разной погани и что она не терпит фальши. Я понимаю Корнея Захаровича: это у него идет от большой любви к жизни и природе. Но все-таки, я думаю, сорную траву надо вырывать вовремя. В жизни не должно быть места подлости, корысти…
Утром я встретил Марину в столовой. Она показалась мне задумчивой и какой-то далекой. Это огорчило меня, но я виду не подал и начал рассказывать о разных вещах, не касаясь того, что занимало нас обоих. Постепенно лицо ее прояснилось, взгляд стал более близким.
— Не знаю, что я буду делать, когда вы уедете от нас, — вдруг сказала она.
— А вы вместе со мной, — ответил я.
Она посмотрела на меня и промолчала…»
Пришла Варя. Полковник Романов закрыл тетрадь и некоторое время молча наблюдал за ней, хлопотавшей у постели больного.
День был в разгаре. На улице солнце сияло ослепительно. За окном дятел деловито долбил старую рябину.
— Нельзя его разбудить? — спросил Петр Васильевич, кивая на Данилу.
Варя покачала головой.
— А мне пора уезжать, — вздохнул он, глядя в окно. — Марина Семеновна дома?
— Сегодня она свободна от дежурства. — Варя внимательно посмотрела на Романова. Женским чутьем она понимала его. — Со вчерашнего вечера места себе не находит… Поговорите с ней.
Направляясь к Марине, Петр Васильевич невольно замедлил шаг. Неспокойно было на сердце. А почему — не понимал.
Он застал Марину на диване с альбомом в руке. Они поздоровались и молча посмотрели друг на друга. Марина первая, не без усилия, заговорила. Он отвечал машинально, невпопад и не отводил глаз от страдальческого, чуть постаревшего за последние сутки лица. Ее смущал этот взгляд.
— Уезжаете? — спросила она.
— Да.
Они умолкли.
— Я так много хочу сказать вам, но ваш вид… Что с вами? За сутки вы словно надломились.
Она промолчала.
Романов за долгие годы работы следователем научился разгадывать, что таится на душе за выражением человеческого лица. И лицо Марины сейчас о многом говорило ему: ее сдержанность, несомненно, была связана с трагедией в кратере Тиглы.
— Вы любите его? — тихо спросил он.
Она отрицательно покачала головой.
— Так что же с вами?
— Не знаю. Я чувствую себя виноватой перед ним, хотя он мне принес одно торг. Мне надо было его удержать, я этого не сделала. Я уже свыклась с мыслью, что жизнь до конца дней мне придется коротать одной. Тут он заявился и стал добиваться меня. Если бы не вы… я, может быть, вернулась бы к нему. Теперь я этого сделать не могу. Вы это знаете, Петр Васильевич.
Она вздохнула и умолкла.
— Наши пути сошлись, Марина. Вот моя рука. Обопритесь на нее.
