по глухим закоулкам, а какому-нибудь искусству обучались бы… Ведь народ-то темный в основном, не великих способностей, всех развлечений-то по пальцам перечесть, пьянка да драка. Это ж если сейчас упустить все и разрушить, страшно представить, чем может обернуться… Это кто ж, – говорю – такое выдумал? Управа? округ? министерство?» Она говорит: «Выше берите». – «Да неужто с самих верхов?» Она к столу пригнулась и шепчет: «Тише вы! Тут везде уши… И прекратите мне тут агитацию… Я ж еще ваше начальство… Невменяемые все… Хотите, чтоб вас не просто уволили, а насовсем? И меня заодно с вами?.. Уведомление получили? Вот и распишитесь…» Я спрашиваю по наивности: «А выходное пособие? Компенсацию или еще чего дадут?» Оказалось, старик, не все так просто. Она мне: «Вот чего они вам предлагают… Они вас на другую работу берут. Если захотите… Так, где это у меня? – по столу пошарила, порылась. – Ничего не найдешь… А-а, вот, нашла, значит так… смотрителем в зале будете… правда, с потерей в зарплате, но обещают компенсировать премиальными…» Читаю, а там полный рабочий день с девяти утра до шести вечера, с понедельника по пятницу, а денег на тысячу меньше… Это при том, что я в студию ходил вечерами два раза в неделю и когда сам назначу… Мы ж люди творческие, у нас рабочий день не нормирован, мы и по ночам, если надо, работаем, и круглые сутки, и даже во сне работа идет, подсознание кипит, образы транслирует, чтоб мы всякие там художественные задачи поутру решали, а потом говорили, мол, ента озарение… А ведь пока с идеей не переспишь, ничего не сделаешь, ход правильный не найдешь. Переспать с мыслью надо, с замыслом… А тут с утра до вечера, каждый божий день сидячей задницей работай… Конечно, я откажусь, и уволят теперь по всей строгости закона… Всему свой конец бывает… Когда-нибудь студию должны были прикрыть, это ясно. Этого я как бы всегда ожидал, что ли… Но чтоб клуб закрыли, это вещь неслыханная… Варя сидит, сама не своя, ей тоже сидящей задницей работать предложили, но только покрупнее, задницей над задницами, так сказать, начальницей среди задниц, а я у ней, значит, буду в подчинении, задницей поменьше, рядовой задницей… Это после того, как она тут шороху наводила, всеми командовала и деньгами распоряжалась ух какими немаленькими… Представляешь, какой удар? «Не волнуйтесь, – говорю, – Варенька, мы с вами другую работу найдем, получше этой… Было б кому, а уж что делать – всегда найдется. Мы с вами, к примеру, в кино пойдем сниматься… А что? В массовке пятьсот рублей в день плотют, а то и тыщу. Слов учить не надо, чай с бутербродом дают. Только в передние ряды не лезь, чтоб не светиться, и ходи – снимайся. Массовка всегда нужна. А где, может, и эпизодик какой дадут сыграть. Там чуток побольше плотют». Она смотрит на меня, как на блаженного, через умильную слезу. «Пойдемте, – кивает. – Только я ничего такого играть не умею». – «И не надо, – утешаю ее, как маленькую. – В массовке никакой особой игры и не требуется. Скажут: стой здесь – стоишь здесь. Скажут: иди туда – идешь туда. Вот и все. Главное не светиться, чтоб тебя не запомнили. А не то скажут, вы уже там снимались и там, уже примелькались, идите с богом… Это кто неопытные, те вперед лезут, а кто бывалый, тот знает. А там, может, и на большие роли замахнемся». – «Да вы что! – Варя руками машет. – Какие еще роли!» Но, гляжу, заулыбалась, полегчало ей чуток. «А что? – говорю. – Я вот, недавно с Пистолевским в сериале снялся. Скоро по всем каналам крутить будут». – «С самим Пистолевским?» – Она мне не поверила. «Да, – говорю. – А что тут такого? У меня школа-то посерьезней его будет. Он ведь МХАТ не кончал, с Грибовым, Далем и Вициным в одном фильме не снимался. А то, что он народный, так сейчас народных пруд пруди, всем кому ни попадя народного дают». Она на меня, знаешь, во все глаза смотрит, от удивления зенки растопырила, они у нее аж на самый лоб повылазили, еле бормочет: «Так уж и всем… Вам ведь не дали». Это она меня из последних сил уже уязвить пытается, характер такой, просто порадоваться за других не может, не под силу ей такое. «Подождите, – говорю, – Варенька. Может, еще дадут. Кто его знает, как жизнь обернется». Ну тут совсем она в транс впала, в анабиоз, смотрит на меня и глазками только хлопает. Дар речи начисто потеряла. Она ж меня, сколько знала, иначе как дворником не называла, а тут такое, да с самим Пистолевским! Он ей, небось, снился всю жизнь только.
А я тут, знаешь, сидел, думал, где бы подработать, и мне звонят из киностудии, у них же все мои данные в картотеке есть: фото, где учился, фильмография. Звонят и приглашают на пробы. Приехал, отсняли эпизод, и уехал, не надеялся даже. Там кроме меня еще трое старичков было, а один так и вовсе знаменитый. Я думал, ему и дадут роль. Вдруг вызывают. Вас утвердили, говорят, на роль папаши главного героя картины. Роль большая, со словами, учить замучаешься. Памяти не стало совсем. Вечером учишь, и вроде помнишь все, а утром – белый лист. Ничего не помню. Ну, я тактику свою, особенную, разработал и применил. Ничего уже не учу, понял уже, что без толку, как воду в решето лить, всю память моль поела. Действую просто: читаю накануне, а перед тем, как в кадр идти, повторяю еще раз и схватываю на час-другой. Так хоть что-то запоминаю, ну а забудешь в кадре если, так своими словами… Там такой текст, что своими словами даже лучше выходит. Это ж не Пушкин сценарий писал, а Ушкин какой-нибудь… Такое, знаешь, порой встречается, язык не поворачивается произнесть, ну и сделаешь вид, что забыл, мол, и своими словами от себя чего-нибудь добавишь не по тексту. Они потом посмотрют, послушают, подумают, сравнят, и мой вариант очень часто оставляли… Короткая память стала, подолгу в башке ничего не держится… Так вот, Пистолевскому положили восемьсот баксов за съемочный день, а мне четыреста. Каждую серию снимали дня за два, за три, не больше. Конвейер!.. Поточная линия. Когда тут вживаться? Работа на износ. Режиссер – молодой парнишка, талантливый. Я поначалу начал, как учили: с паузами, с картинами, с жестами, артикуляцией. А он подошел ко мне, под локоточек взял, в сторонку отвел и говорит: «Уважаемый, не надо как
