Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
Костылев оглянулся на жесткий, стекольный визг снега — так снег мог давить только тяжелотелый человек: под навес, согнув голову настолько, что она уперлась подбородком в грудь, входил гигант — тот, что с робким видом доставал цветок из кармана у клетушки отдела кадров.
— Как, Уно, твоя Дюймовочка?
— На пушечный выстрел подпускает, а дальше — нет.
Костылев понял только сейчас, чему он поразился при первой встрече с Уно — не двухметровому баскетбольному росту, не тому, что тот, как волшебник, в мороз умудряется добывать нежные южные цветы, — акценту поразился. Не так уж приметному, но придающему голосу какое-то неподдельное добродушие, успокоенность.
Под широким навесом стало тесно.
— Не принимает она тебя всерьез, Уно.
— Намерения у меня самые серьезные, — грустно сказал Уно, тряхнул плечами, сбивая с них морось. Лицо его, широкое, крупно очерченное, с коротким носом, твердыми щеками и длинным, до розовины выбритым подбородком, было жестким и одновременно беспомощным.
— Уно, познакомься, — Старенков приблизился к Илье Муромцу, сделал жест в сторону Костылева. — Мой новый подопечный. В бригаду к себе взял. В самолете вместе летели. Глядишь, толк выйдет...
— А бестолочь останется, — улыбнулся Костылев, потер рукою ухо — щипало его, однако, на морозе.
— Видишь, он даже юморист. Одним юмористом в полку больше стало.
Уно подошел к Костылеву, внимательно, придирчиво осмотрел его. Глаза у Уно были светлыми и вязкими, медового цвета.
— Познакомимся, — он протянул Костылеву руку, огромную и жесткую, пальцы будто выпиленные из дерева. — Уно Тильк. Бригадир. Вот с ним соревнуюсь, — кивнул в сторону Старенкова. — С его бригадой.
— У нас бригадиров столько, что и пальцев обеих рук не хватит, чтоб пересчитать. Четыре комплексных — это сварщики объединены с шоферами плетевозов, еще шесть — изолировщики, да еще землеройщики, да укладчики, да монтажники. А Уно — бригадир особый! Он у нас, эники-беники, газовый бог! — Конопатый ушастый человек выпалил эти слова единым духом, будто кружку пива осушил. Тараторя, он одновременно шмыгал носом, и хрипатый негромкий голосок его сопровождался посвистыванием. С этим человеком Костылева еще не познакомили.
— Ксенофонт Вдовин, лучший работник здешней земли и прилегающей к ней областей, — представил его Уно. — На все руки мастак. Норму на двести — двести пятьдесят выполняет.
— На меньшее просто не соглашается, — добавил кто-то из-за спины Уно Тилька.
Под навесом раздался дружный хохот.
— Неча тут кашу по стенке размазывать, — Вдовин с силой потянул носом. — Ишь, хохотуны!
Костылев понял, что этот Вдовин с патриархальным именем Ксенофонт едва вытягивает положенное, не говоря уж о перевыполнении.
— Для удобства и приятности мы его КВ называем, — Уно сощурил медовые глаза, почесал нос плоским светлым ногтем. — Приятные буквицы КВ. С чем угодно сочетается. Коньяк выдержанный. Конский возбудитель. Клеймо водяное... Что на деньгах ставится.
— Контий Вилат, — сказал кто-то.
— Понтий Пилат, или Контий Вилат — тоже все едино, — сказал Уно. — У меня в Эстонии сосед был. На тебя, Ксенофонт, похожий. Нет у тебя в Эстонии родственников? А? Пожарником работает, по сорок восемь часов в сутки спит.
Откуда-то из-за домика, рявкая мотором со снятыми глушителями, вынырнул «рафик», по самые колеса покрытый инеем.
— Земляк мне этот «рафик», — кивнул Уно, — в Латвии, по соседству, машину делают.
— Не люблю я этот мациклет, — неожиданно насупился Вдовин, — кувыркнуться может, как гимнаст на турнике.
С подножки «рафика» спрыгнул человек. Нескладный, с длинными ногами, обутыми в кирзовые сапоги, у которых были широченные — еще две ноги войдет — голенища; бурча, человек стащил сапог, вытряхнул из него снежную манку и, вяло помотав ступней в шерстяном магазинном носке, сунул обратно.
— И как ему в сапогах не холодно?
— В теплом «рафике» сидеть не холодно.
— Это Кретов, инженер по авиации, — сказал Уно. — Ну что, лейтенант? Будет небо или не будет?
— Я тебе покажу «лейтенант», — Кретов сложил рукавицу в кулак. — Остряк-самоучка!
Но Уно, видать, человек назойливый, прилипнет и не отстанет, еще кличку какую новую выдумает, — Кретов знал это и, опасаясь, буркнул неприязненно:
— До двенадцати по Москве закрыто.
Двенадцать по Москве — это значит четырнадцать по местному времени. Разница с Москвой составляет два часа. Выходит, мерзнуть им и мерзнуть, а там, глядишь, и вовсе не удастся улететь на трассу — в четырнадцать тридцать по Москве все вылеты прекращаются. В четырнадцать тридцать кончается светлое время.
— Пора тебя, лейтенант, разжаловать. Понизить в ефрейторы, что ль? — сказал Уно, но Кретов уже не слышал его. Стоя у летного балка, он старательно скоблил подошвы сапог о чугунную решетку, брошенную на землю около лесенки. У вертолетчиков чистота была идеальной, и чистоту эту надо было поддерживать. Высоко подбрасывая ступни и выворачивая в стороны колени, будто упражнялся в езде на детском велосипеде, «инженер по авиации» поднялся по лесенке и скрылся в балке.
— У тяжелого Уно рука легкая, — сказал Вдовин Костылеву. — Как кличку приклеит, так, считай, мертво. Не отлепишь. Вон и этому, Кретову. Каждый раз новое званье. Ежели есть, к примеру, погода и вертолеты есть, то Кретова уважительно и почетно зовет фельдмаршалом. Иль главнокомандующим. Это как захочется. Ежели есть небо, но вертолетов не несколько, а один, то Кретова в звании — фьють вниз. В генералы его либо в полковники. Ежели есть вертолет, но погода не благоприятствует, то у нас Кретов — лейтенант. Ежели не улыбается ни то, ни другое — ефрейтор.
Вот почему Кретов неприязненным тоном разговаривал с Уно. А Тильку эта неприязнь безразлична: с Кретовым детей ему не крестить.
Ожидание становилось тягостным, накладным, манка, валившая и валившая с неба, у всех уже в горле сидела.
— Слушай! — Костылев толкнул локтем Вдовина, притулившегося спиной к сосновой, опоясанной гуттаперчевым слоем смолы тесине-опоре. Вдовин в ответ сонно поморгал махровыми ресницами, спекшимися от мороза. — И так каждый раз? Каждый раз в жданки играете?
Вдовин стянул с головы шапку, отер лицо,
