Дождь над городом - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Какая дюймовочка? — чуть растерянно спросил Костылев.
— Ну Люда, начкадр.
У Костылева перед глазами мелькнули пальчики-колбаски, подумалось, что все-таки смешно называть представительную даму по-домашнему Людой, к ней, как к скульптуре, на «вы» надо обращаться. Поди ж ты — тоже Люда. Как и стюардесса.
— В настроении.
Илья Муромец достал из кармана телогрейки большую, с обмороженными до черноты, облохмаченными краями астру и, дохнув на нее клубом пара, тихонько приотворил дверцу. Обернувшись, Костылев увидел в зазоре двери, что начкадр даже головы не подняла. Сравнил ее в мыслях с Людмилой Бородиной. С Клавкой Озолиной. Нет, в сравнение не идет. Это все равно что поставить рядом балерину и Клавкиного начальника, мясистого человека-гору дядю Гришу. Клавка — статная и стройная, а дядя Гриша... у него плечи в облаках плавают, сплошная бесформенность. Костылев вспомнил Клавкино замечание насчет денег, в горле сразу сделалось сухо.
— Вот те бабушка и серенький козлик, — произнес он негромко, уловил в собственном голосе сострадание, потом подумал, что надо бы спросить у Дюймовочки, сколько платить будут, но поворачивать, мешать парню не решился.
— Взял направление?
Хрумкая снегом, к нему приблизился Старенков. Борода ярко чернела на старенковском лице.
— Взял. Вот досада только — не спросил... — Костылев запнулся, сглотнул комок.
— Чего не спросил?
— Да как добираться.
— До пикета-то? Со мной вместе. Вертолетом. Пошли на площадку — летуны вот-вот тарантас подадут. Метеорологи с самого утра грозятся летной погодой.
Костылев вдруг остро позавидовал Старенкову, его легкости, веселости, умению в пять минут сблизиться с человеком, ему показалось, что такой человек, как правило, не горюет о потерях и во всю ширь радуется победам. У Костылева этого не было — чем не наградил бог, тем не наградил, он подумал о собственной внутренней неуклюжести, о приступах меланхолии, нападающих внезапно, исподтишка, и у него потяжелело на душе.
Летная площадка находилась на окраине города, у двух обелесевших от времени изб, густо обсаженных рябиновыми деревьями.
«Рябиновые гроздья-то какие красные! Что твои выстрелы, — подумал Костылев. — Ей-ей, выстрелы. Красным хлещут, как огнем из винтовочного ствола. Другого слова не подберешь. Ага».
Под навесом, устроенным рядом с вертолетом, сидя на рюкзаках, курили люди.
— Здравия желаю! — по-армейски рявкнул низенький, щуплый парень в солдатском ватнике, шедший следом за Костылевым, подмигнул шальным глазом. И откуда только взялся богатырский голос в таком щуплом теле. — Из СУ‑4? — спросил парень.
— Так точно, ваше благородие, — с придушенным хохотком отозвался кто-то.
— Квитанция у меня в СУ‑4 адресована. Чернильными чернилами по бумажной бумаге, — парень помахал клочком. — Что такие смурные, джентльмены? С похмелья? Иль надежду на светлое будущее похоронили?
— Небо закрыто.
Вот ведь как: метеорологи пообещали погоду, но уже двенадцать дня, а погоды нет и нет — откуда-то из небесных прорех, не переставая, сыплет похожая на манку снежная крупа, с тихим вкрадчивым шорохом ложится на землю, обжигая лица, руки, забивая ноздри, мешая дышать. Старенков вмиг перезнакомил Костылева со всеми, и Костылев лишний раз удивился тому, какой же все-таки легкий человек его нынешний начальник. И жизнь его, наверное, была довольно легкой.
Не знал Костылев, что за жизнь была у Старенкова, не знал.
После окончания техникума Старенков работал мастером. Но не по специальности — сварочной, а начальником НПС — нефтеперекачивающей станции. Тут и зарплата посолиднее, и должность выше — инженерная, все время на виду, в сводках фигурирует.
Случилась у Старенкова на нефтепроводе беда — на сто двадцатом километре лопнул тройник. Как потом оказалось, был заводской брак, шов не выдержал — пятидесятипроцентный непровар. Старенков как раз собирался в тот день уезжать в Пицунду — ему подписали заявление об отпуске, и он уже грезил южным солнцем, теплым морем, горячим пляжем и шашлычною под пальмою, когда прибежала лаборантка, сообщила, что на манометрах упало давление. «Неужели нефтепровод пробило?» — мелькнуло в голове. Старенков выскочил во двор, прыгнул в кабину ГТТ — гусеничного тягача-вездехода, растолкал водителя — красного с похмелья, бурчливого, заставил завести мотор, помчался вдоль нитки по пробитой в лесу просеке. Время от времени он просил водителя остановиться, высовывался, ловил ноздрями запах нефтяного газа.
Газ гулял над тайгой, воздух им пропитался мгновенно, пахнул остро, щекотно. В полукилометре от пробоя они увидели в траве, в лесных выбоинах, черные блестящие лужицы. Это текла нефть.
Вездеход на полном ходу врезался в одну, стекло враз заляпало черным мазутом. Вдруг, перегнувшись через ребровину полудверцы, Старенков увидел, что из-под гусениц выплескиваются короткие плоские хвосты пламени — от искры, вылетевшей из выхлопной трубы, нефть загорелась.
— Назад! — прокричал он водителю.
А тот, дурак, взглянул на Старенкова прозрачно-безумными глазами и на ходу выпрыгнул из вездехода. Угодил прямо в огонь. Опалился. Несильно, но ожоги были, три недели в бинтах проходил. И хоть водитель сам был виноват, специальная комиссия по технике безопасности, разбиравшая этот случай, вынесла решение об освобождении Старенкова от занимаемой должности.
Так он вернулся в «лоно своей профессии», стал бригадирить. Когда его расспрашивали о прошлом, он, понятное дело, либо отмалчивался, либо старался ответить короткими, незначительными фразами.
Вот что случилось однажды в жизни Старенкова.
После двенадцати дня пришли вертолетчики — молодые, улыбчивые ребята, в одинаковых кожаных куртках. Улыбаясь, звонкими голосами поругали небесную канцелярию, гуськом обошли свой бокастый вертолет, чернее черного от пороха выхлопов, по очереди дружно, но довольно небрежно попинали унтами скаты, потом направились в свой персональный балок — уютный, склепанный из металла, смахивающий на железнодорожный вагон домик, поставленный на санные полозья.
— Братцы штурманы, когда летим? — прокричал Старенков. — Погода когда?
— Запрос в небеса сделали. Да вот с ответом задержка!
— В «фиму» небось идете резаться?
— В нее.
— Что это за штуковина «фима»? — Костылев придвинулся к Старенкову, тронул его за плечо, упругое и круглое, будто из резины литое.
— Есть такая азартная картежная игра, я ей еще в техникуме обучился. За полчаса можно не только зарплату продуть, но и штаны с пиджаком, и дом со всем имуществом, и даже собственную жену. Хотя вертолетчики, они странный народ — играют в эту игру без всякого материального интереса. В лучшем случае на
