Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
«Покорми, – говорю Маланье, – бабенку-то, да пусть переночует»; а сам пошел по хозяйству. Как воротился, а Маланья и говорит: «Что, батюшка, Дорофей Игнатьич, какую ты привез, безумную али пьяную?» – «А что?» – «Да вот смотри на нее, все буянит! говорит, что она барыня, а не крестьянка». – «Ты что, голубушка? – спросил я ее, – откуда ты? Какие разбойники тебя ограбили?» – «Как ты смеешь, говорит, называть меня голубушкой; ты знаешь, кто я?» – «Нет, не знаю, сударыня». – «А вот я тебе покажу!» – да как ухватит бутылку со стола да в меня было, я так и обомлел, насилу выскочил в двери; безумная, думаю, и велел припереть двери да стеречь до утра. Как рассвело, отворили двери, а она лежит без памяти, вся, как огонь, красная. Ну, думаю, как умрет, – беда! Пойдут следствия: откуда взялась да кто уморил. Я скорей ее на воз, да и сюда. Хочу просить Ивана Ивановича, чтоб в часть ее взяли.
– Вот то-то, Дорофей Игнатьич, бог-то, и попутал тебя; ведь если б не такой случай, ты бы и не подумал приехать.
– Помилуйте, матушка, у меня уж и подвода была готова, а тут вот как черт навязал обузу. Да уж будьте уверены, что то само по себе, а это само по себе; я только буду вас просить, чтоб Иван Иванович приказал взять ее у меня с рук долой.
– Дунька! – крикнула Авдотья Матвеевна, – сбегай-ко скорей… Э, да вот он идет.
– Это чтo за человек? – спросил Иван Иванович, входя в комнату.
Мы не станем описывать наружности Ивана Ивановича, чтоб читатель сам себе вообразил в мундирном сюртуке добрейшую наружность, не совсем уклюжую, на которой время исказило уже все черты доброты, так что с первого разу можно было подумать, что Иван Иванович и сердит, и привязчив, и невесть что еще. Дорофей низменно поклонился, а отвечала за него Авдотья Матвеевна:
– Ты не узнал управляющего имением Александра Ивановича Брусницкого.
– А! ну, что скажете?
– Ничего, сударь Иван Иванович; привез кой-что гостинцу вашей милости.
– Спасибо, спасибо; а чего привезли?
– Ну, что привез, то и привез; а вот лучше поговори-ко с ним, у него просьба до тебя.
– Да, батюшка Иван Иванович, не оставьте вашей милостью: вещь пустая, да я больно перепугался.
– Что такое? говори.
– Изволите ли видеть, ехал я третьёва-сь или, бишь, четвертого дня…
– Постой, постой, я расскажу, что тебе трудиться в другой раз; вот видишь, Иван Иванович, Дорофей Игнатьич ехал себе в деревню через лес, где разбойники водятся…
– И не думают водиться! – пробормотал Дорофей про себя.
– Вдруг бежит баба какая-то и кричит: «режут!»
– Постой, матушка, – перервал Иван Иванович, – нечего и продолжать, я вижу, что тут дело касается до исправника, а не до меня.
– Да дай, батюшка, кончить! так и рвет с языка!
– А пожалуй, говори, только я вижу, что дело до меня не касается.
– Вот видите ли, сударь, я вам доложу в коротких словах, – начал было Дорофей.
– Позволь уж мне досказать: не люблю, начав слово, не кончить… Изволишь видеть, он спас бабу от разбойников да привез домой, а оказалось, что она сумасшедшая, не ест, не пьет…
– Все-таки надо освидетельствовать; а что, я, что ли, поеду в уезд свидетельствовать?
– Да дай кончить! – сердито произнесла Авдотья Матвеевна.
– Она, сударь, умерла было! – начал было Дорофей.
– Свидетельства-то, или, как бишь, следствия-то, он и боится, – перервала Авдотья Матвеевна, – так для этого и привез ее сюда.
– Куда? – спросил Иван Иванович.
– Куда! сюда, говорят тебе!
– То есть к нам? ко мне? пошел, брат, пошел, а не то я проводить велю!… мертвую привез из уезда в город, в мой квартал, свалить беду на мою шею!
– Помилуйте, живехонька, сударь, она только больна.
– Все равно!
– Выслушай прежде, да потом кричи!
– Позвольте уж мне, матушка Авдотья Матвеевна, рассказать, в чем дело.
– Рассказывай! ты думаешь, он тебя лучше поймет?
– Только не извольте гневаться, батюшка Иван Иванович… дело, сударь, пустое…
При этих словах Дорофей вынул из кармана бумажник, отвернулся немножко из учтивости в сторону.
– Дело, сударь, пустое…
И Дорофей рассказал, что спасенная им женщина, верно, какая-нибудь беглая или сумасшедшая, заболела опасно, и он, из боязни, чтоб она не умерла и не завязалось из этого следствие, привез ее в город с тем, чтоб попросить Ивана Ивановича взять ее в часть.
– Нельзя, любезный друг, нельзя! – сказал Иван Иванович.
– Ах, батюшка, да отчего ж нельзя? – крикнула Авдотья Матвеевна.
– Ты, матушка, с ума сошла! тело поднято в уезде, а не на улице, да если б и на улице, да не в моем квартале, так мне плевать на него.
– Помогите, батюшка, посоветуйте, как мне быть… да если б тело, а то не тело, ведь она еще живехонька…
Дорофей положил что-то на стол и низко поклонился.
– Чудные вы люди, – оказал Иван Иванович, смягчив голос, – добро бы это случилось в моем квартале, ну, тогда бы знали, как поступить.
– Ах, боже мой, да она теперь в твоем квартале и есть! Кто ж знает, что. она привезена, – сказала Авдотья Матвеевна, удивляясь, что муж ее из пустяков делает затруднения.
– Лежи она на улице, дело другое, дозор бы поднял – и
прямо в часть!
– Слушаю, Иван Иванович, Так уж я исполню, как изволили сказать… потороплюсь.
– Ну, ну, ладно; да смотри, брат, мы только про то и знаем.
– Уж известное дело, – сказал Дорофей, поклонился и вышел вон.
Подвода стояла у ворот, он велел въезжать ей на двор; а его собственная тележка стояла в отдалении,
– Ты ступай, Кузька, да помоги Петрухе сложить с воза куль и мешки; а я сам сдам ее в больницу. Ступай.
Кузька пошел помогать Петрухе, а Дорофей вскочил на тележку и погнал коня в переулок, потом через улицу и опять в переулок. Тут была глушь; с обеих сторон заборы тянулись до другой части,
Дорофей приостановился, посмотрел, нет ли кого, выскочил из тележки, вытащил из нее бедную Саломею, сложил подле забора и – был таков.
Иван Иванович, утомясь после дневных трудов, понесенных на пользу ближнему, по выходе Дорофея стал раздеваться и, ложась уже в постелю, вспомнил, что надо послать дозор в глухой переулок, нет ли там чего-нибудь, и велел кликнуть к себе хожалого.
– Ты, братец, обойди же квартал дозором, чтоб все было в исправности, да глухие-то переулки обойди хорошенько, слышишь?
– Слушаю, ваше благородие, уж это известно, – отвечал хожалый и действительно прошел дозором по кабакам, прикрикнул, что пора запирать.
– Сейчас, сударь, сейчас, только гости уберутся, – отвечали целовальники.
– То-то, сейчас!…
– В глухие переулки! – пробормотал хожалый, отправляясь к себе»на дом, – а черта ли там есть!
Таким образом беспамятная Саломея лежала без призору в глухом переулке. Одр ее широк, она разметалась, горит, внутренний жар раскалил ее; с глухим стоном хватается она руками за одежду и, кажется, хочет сбросить ее с себя… Язык что-то лепечет, уста алчут… да нет никого, кто бы походил за больной и подал ей испить.
