Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Катенька напоила Федора Петровича чаем, и он пошел домой.
– Что, приехала барыня?
– Никак нет! – отвечали ему в передней в несколько голосов.
В ожидании Саломеи Петровны он сжег десяток пахитосов, потому что Саломея Петровна трубку ему запретила курить; потом ходил, ходил по всем комнатам, смотрел на часы и, наконец, вышел из себя.
– Шесть часов! Эй! что ж не накрыт стол?
– Да кушать не готовлено. Барыня с вечера ничего не изволили заказывать.
– Тьфу! Это черт знает что за жизнь! – крикнул Федор Петрович и прибавил сквозь зубы: – Таскается день и ночь…
Федор Петрович, не зевая, к кому прибегнуть с горем своим, снова пошел к Петру Григорьевичу, застал его с женой, дочерью и двумя гостями за столом.
– А! обедали, Федор Петрович?
– Нет еще, – отвечал Федор Петрович, – Саломеи Петровны нет дома.
– Так садитесь, – оказал Петр Григорьевич и стал продолжать разговор с гостями. Софье Васильевне также некогда было с ним говорить, а потому он молча, торопливо догонял кушающих уже десерт.
– Куда ездила сегодня Саломея? – спросила, наконец, Софья Васильевна.
– Никуда, – отвечал Федор Петрович.
– Как же вы давеча говорили, что ее нет дома?
– Ее по сю пору нет дома, – отвечал Федор Петрович, – она вчера поехала в театр… и не возвращалась… я не знаю…
Софья Васильевна, вероятно, догадалась, наконец, что что-нибудь да не так, прервала слова Федора Петровича и сказала, захохотав:
– Бедный муж, не знает, где жена!… а я знаю.
– Она мне ничего не говорила, – начал было Федор Петрович.
– Не говорила? да разве вы не помните, что она сбиралась с Малютиными в Вознесенск?
С этими словами Софья Васильевна встала из-за стола.
– Хотите трубку? – сказал Петр Григорьевич, взяв за руку Федора Петровича. – Пойдемте ко мне в кабинет… Федор Петрович, – продолжал он, – вы почти сами вызвались дать мне взаймы сорок тысяч, которые мне необходимы, чтоб поправить свои дела; для чего ж вы вместо исполнения слова нажаловались на меня своей жене, что я выдал нищую дочь свою за вас для того, чтоб обобрать вас? скажите пожалуйста?
– Я? я это говорил? вот вам Христос! – сказал Федор Петрович.
– Вот записка, полученная женою третьего дня от Саломеи; извольте читать:
«Папа просил у моего мужа сорок тысяч взаймы. Это крайне его удивляет, и мне слишком неприятно слышать упреки», что мои родители не только что не дали мне никакого приданого и выдали как нищую, но еще требуют от зятя, чтоб он для поправления их состояния отдал свое. По доброте своей муж мой не умел отговариваться; но, чтоб избежать вечных упреков, я ему сказала, что папа не нуждается уже в его деньгах».
– И не думал, и не думал этого говорить, Петр Григорьевич, клянусь богом! Я не знаю, что Саломее Петровне вздумалось про меня так писать… и не понимаю! Я уж и деньги приготовил для вас; она взяла их к себе и сказала, что вы от нее получите.
Петр Григорьевич закусил губы.
– О! бог ей судья! Мне только жаль, что я доброму человеку навязал на шею такого черта! – сказал он, задыхаясь от досады. – Где она?
– Я не знаю, Петр Григорьевич, где она; со вчерашнего дня еще не возвращалась домой; Софья Васильевна говорит, что она уехала в Вознесенск.
– Врет она! – вскричал Петр Григорьевич. – Эй! кто тут? позови барыню.
– Что тебе, друг мой? – спросила Софья Васильевна и испугалась, увидя, что Петр Григорьевич весь вне себя ходил большими шагами по комнате и поминутно набивал нос табаком. Это был худой признак.
– Где Саломея? – крикнул он.
– Я почему ж знаю, – отвечала Софья Васильевна, – кажется, мужу ее лучше знать об этом.
– К чему ж ты выдумала, что она поехала в Вознесенск?
– Я знаю, что она хотела ехать с Малютиными и без всякого сомнения уехала с ними.
– Я сегодня был у Малютиных; она, верно, уехала с чертом.
Софья Васильевна побледнела. Федор Петрович стоял безмолвно и смотрел на Софью Васильевну как на виноватую и как будто произнося с упреком: «Вот видите, Софья Васильевна, что вы сделали! Зачем вы сказали, что Саломея Петровна уехала в Вознесенск, когда она не уезжала туда».
– Любезный Федор Петрович, – сказал Петр Григорьевич, – грех не на моей душе, а на бабьей.
– Ох ты! – произнесла Софья Васильевна и торопливо вышла из комнаты.
Федор Петрович стоял молча посреди комнаты, в одной руке держал фуражку, другою приглаживал волосы на голове, потому что они становились у него дыбом в смутное для головы время.
– Что делать! – сказал Петр Григорьевич, глубоко вздохнув и пожав плечами.
– Я не понимаю, куда это уехала Саломея Петровна, – сказал, наконец, Федор Петрович.
Петр Григорьевич набрал снова глубоким вздохом оксигену [74] и пахнул азотом, как турок, затянувшийся табаком.
– Позвольте трубочку, – сказал Федор Петрович.
– Сделайте одолжение, – отвечал Петр Григорьевич, расхаживая взад и вперед по комнате.
– Поди, пожалуйста, посиди в гостиной с Иваном Федоровичем и Степаном Васильевичем, мне совсем не до них, – сказала Софья Васильевна, входя встревоженная в кабинет.
– А мне до них? – отвечал Петр Григорьевич.
– Вы посылали, Федор Петрович, узнать, к кому поехала Саломея?
– Не посылал, – отвечал Федор Петрович, затягиваясь длинной струей вахштафу, как утоляющий жажду.
– Ах, напрасно; как же это вы так беззаботны, не знаете, где жена и что делается с нею?
– Куда ж послать-то мне, Софья Васильевна? Если б она поехала да сказала, куда едет, – дело другое; я пошлю искать ее.
– Ах, нет, лучше не посылайте… Вы не поссорились ли с ней?
– Как это можно! Когда ж я ссорился?
– Может быть, огорчили чем-нибудь?
– Ей-богу, и не думал огорчать. Признаться сказать, она только посердилась на меня за то, что я взял деньги из ломбарда.
– Вот видите ли, она вам советует беречь деньги, а вы сделали ей неприятность; будто это ничтожная причина; я уверена, что она от огорчения уехала с кем-нибудь из знакомых на дачу или в деревню.
– Как будто я бросать хотел деньги; я по просьбе Петра Григорьевича взял сорок тысяч…
– Так за что ж она сердилась? – спросила Софья Васильевна с негодованием, поняв оскорбительный для матери поступок Саломеи.
– А бог ее знает! – отвечал Федор Петрович, – так, я думаю, жалко стало денег.
– Для отца и матери жаль! – произнесла с огорчением Софья Васильевна.
– Я говорил, да что делать, уж у ней такой странный характер. -
– А сама мотает, бросает деньги! Сколько вы прожили в полгода?
– А бог ее знает, я как-то не люблю считать.
– О, вы чересчур добры, Федор Петрович! вам надо было держать ее в руках.
