Александр Вельтман - Приключения, почерпнутые из моря житейского
Саломея поднесла ко рту, но с отвращением поморщилась и не стала есть хлеба: он заражен был водкой.
– Э, да ты… вы, барыня, брезгаете, сударыня?
Саломея ничего не отвечала.
– Ну, как изволите… Ну, ты, сивая! пошла! Приедем домой, чем угодно накормлю, у нас все есть… суп сварим, пожалуй… вот уж недалеко… тут будет корчма… да вот она… а тут, версты две, и деревня Александра Ивановича… Пррр! стой! Не прикажете ли тут булочку взять? тут славные булки… я возьму… а может напиться не угодно ли?
И с этими словами Дорофей остановил коня и побежал в корчму. Выпил известную пропорцию водки, взял булку и вынес воды Саломее.
– Изволь… извольте.
– Благодарствуй, я не хочу пить, – отвечала Саломея, очнувшись из задумчивости и содрогаясь при взгляде на свою одежду, экипаж, корчму и Дорофея, угощающего водой.
– Ну, булочки, – говорил он, – я не кусал, ей-богу… Ну, честь приложена… а… Ну! собака! пошел! близко!
И Дорофей начал жарить лошадь кнутом. Сивая понесла во всю прыть, тележка по неровной дороге запрыгала, Саломею бросало во все стороны; бледная и трепещущая, она вскрикивала на всяком скачке тележки.
– Прокачу! – кричал Дорофей, – прокачу! небойсь! ничего! Эх ты, сивая!
– Остановись, остановись! ай!
– Ничего!… вот она, и наша корчма!
Около корчмы стояла толпа мужиков; все они по проезде Дорофея Игнатьича сняли шляпы и поклонились.
– Гей, староста! – крикнул он, проскакав мимо.
Староста побежал вслед за ним.
Наконец тележка остановилась подле флигеля дряхлого господского дома, миновав развалившийся забор.
– Вот и приехали, – сказал Дорофей. – Эй, Маланья!
Из дверей выбежала старуха крестьянка.
– Помогай, старая карга!… не мне, а вот… барыне-то…
Саломея была почти без памяти, едва переводила дух.
– Ну, что ж ты? – крикнул Дорофей на старуху, которая подошла к тележке и смотрела на Саломею, которая, приклонив голову на руку, безмолвно, неподвижно сидела, отдыхая от испуга.
– Где ж мне ее стащить с телеги-то, ишь, какая грузная! Ноги-то, верно, ей уж не служат!… Слезай, голубушка!
Саломея вздохнула глубоко и с ужасом посмотрела на старуху, на Дорофея и на всё ее окружающее.
– Сударыня, говори!… барыня это, говорю я тебе… Ну, покорно просим!
И Дорофей сам взял за руку Саломею, потянул ее с телеги.
– Оставь, пожалуйста, я сама пойду, – сказала она и сошла с тележки.
– Покорно просим! – проговорил Дорофей, взяв под руку Саломею и едва стоя на ногах.
– Готово что есть, а? ты! тебе говорю! Маланья!
– Ну, что, что прикажешь, Дорофей Игнатьич?
– Отворяй двери!… ну!
Пьяный Дорофей и истомленная Саломея показались старухе не лучше один другого.
– Э-эх! добыл! – бормотала она, – наклюкались!…
Саломея вошла в людскую горницу, которая была пуста, кругом стен лавки, в углу стол, на котором лежало множество бумаг; вправо другой покой с русской печкой, подле стены койка, на лавке самовар, чайник и чашки.
– Самовар ставь, Маланья; покорно просим! Чайком сейчас попотчую…
– О боже мой! – проговорила Саломея, садясь подле I стола и приклонив голову на руки.
– Подай подушечку!… Извольте… если угодно отдохнуть… Ну! живо самовар!… ты что? пошел вон! ты видишь, здесь барыня!
Староста, сунувшийся было в двери с огромной клюкой, вышел вон; за ним вышел и Дорофей.
– Ну, ты, Тарас, дурак! ты думаешь, это черт знает что? а?
– Что ж, не наше дело, Дорофей Игнатьич, – отвечал староста.
– Не наше дело! так и уважения нет! ты думаешь, что просто крестьянка… что уж я взял, да и привез… что глядишь?
– Ничяво, Дорофей Игнатьич.
– Небойсь сыну-то твоему Василию не черед? Нет, брат, забрею!
– Да за что ж прогневалась милость ваша, Дорофей Игнатьич?
– То-то, ты думаешь, я «на свой счет угощать буду?
– Да мы представим что угодно.
– Угодно!… Это барыня, а ты думал баба?
– Да что ж думать… уж как барин приказал… так и будет; вам господская воля лучше известна.
– Так пошел! ведь запас есть про заседателя?
– Да есть же, есть… сладкая водка есть, закуска есть, изюму, чай, прикажете…
– Неси!
Староста побежал на село; а Дорофей важно прошелся по двору и повелительно останавливал и подзывал к себе всех идущих и едущих с поля крестьян, баб, мальчишек и девочек, спрашивал, допрашивал, гневался и кончал словом: «Ну, пошел!»
– Эй, ты, постой! поди сюда!
– Дорофей Игнатьич, доброго здоровья вашей милости.
– Ты где был?
– В поле, батюшка.
– Завтра тебе в лес ехать, с Семкой, привезете лесу на забор… Слышишь?
– Дорофей Игнатьич, помилуйте, уж дозвольте поприбраться с хлебом. Забор-то, сударь, не к спеху…
– Ну, молчать! Учить стал!… Как велю, так и делай!…
– Кто ж ослушаться будет вашей милости; оно не то что бы… да завтра же мед снимать хотел… уж такой мед, Дорофей Игнатьич!…, Если дозволите, представлю…
– Мед… ну, разве… привози, попробую,
– Такой мед, Дорофей Игнатьич, что и не бывало такого! а уж как приберемся, в день забор новый поставим, ей-богу!
– То-то, я долго ждать не буду. Ну, пошел!… Поди-ко ты сюда, поди! в кузовке-то что?
– Черника, батюшко.
– А где ты набрала? В поле небось?
– В лесу, батюшко.
– А лес-то чей?
– Вестимо, что господской.
– То-то!
– Извольте, батюшко, отсыпать на здоровье.
– Отсыпать! Захочу и все возьму… Что ж ты мало набрала? а?
– Да неколи было; только и набрала что вот дорогой.
– А орехи поспели?
– Нет еще, сударь.
– На! пошла!
Отсыпав в картуз черники, Дорофей пошел к себе и высыпал чернику на стол перед Саломеей, которая, прислонясь к стене, сидела с поникшей головой и закрытыми очами, как опьяневшая от горя.
Есть сердца, которые знают испуг, страх, боязнь, но в беде, вместо смирения и терпения, ожесточаются. Это именно те высокомерные сердца, которые не сознают в себе ничего, кроме высоких достоинств и великих совершенств, а во всех других ничего, кроме глупости и подлости. Саломея, предавшись горьким думам о судьбе своей и унижении, в которое она поставлена, обвиняла, во-первых, виновников своего рождения: они не умели руководить ее к счастию жизни, не умели обставить ее тем, чем ее красота, ум и высокие чувства должны были быть обставлены; потом обвиняла дураков молодых людей, которые не умели найти в ней; потом обвиняла свинью Федора Петровича, которого черт принес в дом свататься на девушках, которых он и подметки не стоит; потом обвиняла мерзавца Дмитрицкого, который соблазнил ее невинную душу, жаждущую истинной, безмерной, высокой любви; потом досталось Филиппу Савичу, сморчку, который осмелился думать сделать из нее вторую хозяйку в доме; потом, припоминай слова Алексея, она разобрала их и убедилась, что, верно, мерзавка Юлия Павловна и мать выведали у глупого Георгия что-нибудь я рассказали Филиппу Савичу; а Филипп Савич из ревности так низко поступил с нею. Никому не было пощады, и лицо Саломеи Петровны выражало какое-то озлобление и совершенно походило на опьянелость, в которой подозревала ее старая Маланья. Дорофей, взглянув на нее, скорчил маску, поусумнился и подумал:
