Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
– Да я только спрошу Михалыча как его чистить, инструмент. И бегом назад! Мне надо было какой-то хитростью освободиться от железного захвата. Но хитрее, чем ещё раз безрезультатно дернуться, не придумалось ничего.
– А Михалыч тут зачем? Сама расскажу. Я тебе инструмент подарила, мне тебя и обучать. – Бабушка засмеялась.– Дяди Миши подарок на кровати лежит. Пойдём.
– Ну, ты, бабуля, даёшь! Маме полку для духов и кремов сколотим?
– Ещё и узоры на ней вырежем! – бабушка заправила под лёгкую косынку плотный седой волос. – Отец тебе подарил лобзик с рисунками-трафаретами узоров. Выберем потом. И ещё он купил тебе набор кисточек да красок акварельных три коробочки. И специальную бумагу для акварели. Сама не знала, что такая бумага бывает.
Мы подошли к кровати. За подушкой лежали три коробки. Одна высокая из очень толстого картона, другая – маленькая. Её со всех сторон облепили нарисованные всякие сказочные герои. Илья Муромец на коне и с копьём, Буратино, конёк – горбунок, дед с золотой рыбкой в руках, Синьор Помидор и Мурзилка. Третья коробка, тонкая и почти одинаковая что в длину, что в ширину, ни во что не завёрнутая, расписана была всякими машинами, самолетами, животными, деревьями, текущими реками, горами и пингвинами, бегущими толпой по льду.
– Что это? – шепотом или, может, сорвавшимся голосом спросил я.
Бабушка достала все коробки. Из первой вынула фильмоскоп. Такой же, как у нас в школе. Учительница на некоторых уроках уводила нас в кабинет физики, где окна задергивались плотными черными шторами, и веревочкой опускала сверху классной доски белый кусок полотна. Экран. Она показывала нам диафильмы по произведениям разных писателей. Про Каштанку, Му-му, гуттаперчевого мальчика и много чего ещё. Я быстро схватил маленькую коробку и открыл. В ней лежали шесть баночек с разными диафильмами.
– Ну, ну! Не торопись. Успеешь ещё. Все пересмотришь по сто раз, – баба Стюра открыла последнюю коробку. На ней размашистыми, слепленными из мелких нарисованных искр буквами было выведено: «Чудо-огонёк». В коробке сверху лежала толстая пачка листов с дырками. Лист делился пополам. С одной стороны были только рисунки, а с другой только предложения. Под листками, точно напротив дырок расположились белые металлические кругляшки. Наверху, у самого края коробки, торчала лампочка от фонарика и два провода с серебристыми наконечниками. Вот ничего подобного до сегодняшнего дня я не видел.
– Проверим? Может он не работает, – бабушка убрала в сторону много листов, а в коробку положила один. Дырки легли точно и из них высунулись круглые железные кнопки. – Бери эти два провода. Левый ставь на кнопку возле текста, какой выберешь.
Я поставил провод возле текста, который интересовался, какая великая русская река впадает в Каспийское море.
– Ответ с правой стороны, там, где картинки, – бабушка села рядом на кровать и собралась долго смотреть на то, как я буду угадывать ответ.
– Ха! – обрадовался я.– Мы же там были недавно. Волга и впадает в Каспий. И Урал ещё. Но это река не считается великой. Значит, Волга.
Я нашел картинку с рекой, широкой и голубой. По ней плыли два парохода в разные стороны. А внизу стояла подпись. Река Волга. Проводок второй поставил я на кнопку возле картинки и лампочка загорелась.
– Молодец!! – бабушка поцеловала меня в макушку. – Вот таким макаром потом всё и выучишь. Смотри, сколько тут. Двадцать два листа. В школу можно не ходить. Из этого Огонька всё узнаешь.
Она засмеялась и плавно, напевая что-то по-польски, ушла в сени, зажгла примус и поставила вариться мой любимый суп с фрикадельками. А я ещё час целый сидел с Чудо-Огоньком и не мог оторваться. Вот он сыграл в жизни моей огромную, если не главную роль. Он довел природный мой уровень любознательности до того, что этот уровень стал намного опережать любой мой возраст. Сначала заставил от корки до корки прочесть все двенадцать толстых книжек «Детской энциклопедии», которая и сегодня стоит у меня на полке. А потом вообще затащил сразу в четыре городских библиотеки, где было всё, что необходимо для ума и воспитания души.
Пришла с уроков мама. Увидела меня, счастливого и радостного, да тут же и сама превратилась из уставшей за шесть уроков учительницы в мою любимую, улыбчивую и добрую маму, молодую и красивую. Ей тогда было всего тридцать пять. Но мне казалось, что это очень много и я поэтому всячески её жалел, никак не намекая на её почти старческие годы. Я обнимал её, целовал и всегда спрашивал, что я могу сделать вместо неё, чтобы она могла побольше отдохнуть. В этот же раз она сама начала меня тискать, тягать за уши и говорить без посторонних всякие добрые слова и пожелания.
Потом мы убрали с кровати все подарки и я увидел настоящую кожаную кепку, которые носили взрослые, уважаемые в нашей пацанской среде, парни.
– Я сейчас! Туда и обратно! Спасибо скажу Михалычу и обратно.
Кепка сидела на голове уютно, мягко и красиво. Это было видно в зеркале шкафа, мимо которого никто никогда не мог проскользнуть, чтобы не бросить взгляд на отражение. Разве что бабушке одной как-то удавалось не пялиться на себя. Надоело, наверное, за столько лет.
Дядя Миша Михалыч курил в сенях, сидя на своей тележке с колёсами, и шлифовал боковину подошвы сапога неизвестным мне предметом, похожим на банную мочалку. Он увидел меня в кепке, прищурился и уважительно свою работу оценил:
– Как карманный воришка. Натурально. Ширмач типичный. Вот я, считай, голову твою, Славка, как сфотографировал. На глазок прикинул и попал! А!
Водка мастеров не трогает! А ты в ней ходи теперь и не бойся никого. При такой кепке никто тебя даже плечом не заденет.
– И так никого не боюсь, – я пожал Михалычу руку. – Спасибо за такой бесподобный подарок. Спать лягу – снимать не буду.
Дядя Миша развеселился, взял с низенькой скамейки начатую бутылку портвейна, налил половину стакана, надетого на горлышко, и сказал тост:
– Чтоб тебе, Славка, никогда в тюрьму не попасть, не воевать ни в жисть, чтоб у тебя было ума как у бати твоего. И чтоб ты вырос мастером. Не знаю, какое дело себе возьмешь, но будь мастером. Когда ты мастер, то никому не завидуешь и, стало быть, совесть свою не портишь. А душа твоя отдыхает и поёт, когда она – душа мастера. Ей тогда хорошо и за тебя не стыдно.
Он опрокинул стакан, занюхал коркой хлеба, сохшей рядом с бутылкой, и махнул рукой.
– Давай, иди. К тебе сегодня ещё друзей подвалит толпа – на
