Всю жизнь я верил только в электричество - Станислав Борисович Малозёмов
Сразу же вся семья и соседи сели пить праздничный чай. Индийский. Три слона. Посреди стола лежало огромное хрустальное блюдо. А из него как гриб из хорошей земли после дождя рос высокий, не ниже чем настольная лампа наша, да сантиметров тридцать в диаметре, желто-коричневый, покрытый сверху розовым кремом и белыми сахарными цветами торт. В его кремовую шапку родители воткнули десять маленьких, похожих на церковные, свечек.
– Готов дуть? – спросил отец. – Силы набрал за ночь? Надо разом все свечки задуть.Тогда всё, чего хочешь, сбудется. Давай!
И он одной спичкой зажег все свечи. Стало тихо. Все, кто сидел за столом, заранее развели в стороны ладошки, чтобы похлопать и закричать что-нибудь вроде «Расти большой!».
Я встал на свой стул, нагнулся над кругом из огоньков и по часовой стрелке легко погасил эту красоту. Ну, все захлопали, закричали « С днём рожденья! Ура!». И бабушка красиво порезала торт на много одинаковых долек. Она разложила их по всем блюдцам, налила пахнущий сказочной Индией чай, и мы начали есть, пить и болтать. Из болтовни выяснилось окончательно, что теперь я такой же хороший, просто замечательный, но уже не мальчик, а подросток. Почти юноша. Что уже совсем близко к званию мужчины. Гости-соседи посидели с полчасика, наговорили всяких прекрасностей и разбежались. Все мои друзья сидели в школе, только мне учительница Александра Васильевна, позволила выходной. Я допил чай, съел уже с трудом второй ломоть торта и пошел к кровати, где лежали все подарки. Радоваться и разбирать. Удивляться и снова радоваться. Подарков было много. Стало быть, и радоваться предстояло по-крупному.
Сначала я достал прозрачный тонкий пакет и вынул из него пушистый бежевый шарф с тонкими белыми полосками по диагонали. Накинул на шею. Потом рука сама прицепилась к чему-то, плотно скрученному в трубку из толстой обёрточной бумаги. В нём была замечательная спортивная майка светло-синего цвета с белой вышитой буквой «Д» слева на груди. Настоящая динамовская майка. Я снял шарф, нацепил майку, а шарф снова перекинул через шею. Зеленый деревянный плоский ящик с ручкой и металлическими навесами, скрепляющими створку этого ящика, я брал осторожно, как будто он был слеплен из речного песка и мог рассыпаться на весу. Сбросил навесы, открыл крышку и остолбенел от поразившей меня счастливой неожиданности. В коробке, разложенные по отдельным отсекам, красовались настоящие столярные инструменты: лучковая пила, ножовка, несколько стамесок, тонкий наждачный прут для сглаживания углов, маленький металлический рубанок, тиски, угольник, измеритель уровня поверхности, долото, трафарет для распиливания дерева под разными углами, щипцы и деревянный молоток, который дед Панька называл киянкой. Мне тут же захотелось вылететь с этим набором на улицу и позвать всех друзей, а потом всем вместе во дворе сделать этими инструментами какую-нибудь красивую полочку для маминых духов, кремов и губной помады. Удержало меня только то, что все друзья сидели за партами, да и я ещё разобрал не все подарки. У окна сидела бабушка Стюра. Она поставила на стол локти, а в скрещенные ладони легла подбородком и глядела на меня ласково и грустно. Может быть своё детство вспоминала. От чего ей было ещё грустить?
Я бережно закрыл ящик на засовы и задвинул его под кровать. Пусть лежит и ждет, когда я возьму его на работу. Но тут же меня осенило, что инструменты подарил мне безногий Михалыч из полуподвала, наш самый мастеровитый мастер на все четыре квартала в округе. Он умел делать всё, но имел любимые занятия – столярные работы и шитьё из кожи перчаток, сапог и кепок. А из тонкого войлока, фетра, дядя Миша Михалыч шил для культурной публики красивые шляпы, крашенные в благородные цвета. А для блатных и приблатнённых – классические бурки с кожаным низом и подошвой. Низ изнутри утеплялся тем же войлоком, а из него росло белоснежное голенище фетровое, вдоль которого тянулись две полоски из мягкой кожи, пересекаясь двумя или тремя такими же полосками по окружности. Обычные люди их не носили, чтобы не раздражать блатных и уркаганов, для которых бурки считались чуть ли не символом принадлежности к другому миру, преступному. А «забуревшей» шпаны, мелких урок и бывших «сидельцев у кума» в Кустанае было почти пол-города. И Михалыч без заказов не сидел ни зимой, ни летом. Правда, от бабушки Стюры я слышал, что сразу после войны такие бурки оккупировали для себя всякие большие и маленькие начальники. Они были для них опознавательным знаком. В бурках – значит из своих, из начальства. Летом бурки, ясное дело, снимали, но зато все носили полувоенные френчи. Тоже знак: «я свой». Блатата летом вместо бурок определяла себя кепками. Кожаными и суконными, надвинутыми козырьком на лоб или лихо сдвинутыми почти на ухо. К концу пятидесятых у начальников мода на бурки и френчи испарилась как по приказу, а блатные и им подобные фасон держали крепко.
Я выдернул ящик из-под кровати и рванул к Михалычу. Спасибо сказать и узнать как чистить инструмент после работы. Бабушка отловила меня в сенях за свободную руку. Мне было всегда любопытно, откуда у неё такая сила. В мой день рожденья ей уже перевалило за пятьдесят девять лет. Она выглядела мягкой и нежной, почти хрупкой. С тонкой, всегда прямой шеей и гордо посаженной головой на совершенно молодом теле. Почти как у мамы.
Но мама по дому не делала ничего, кроме шитья для себя и нас, проверки тетрадок и писания плакатными перьями разноцветной тушью наглядных пособий на листах ватмана. Отец тоже ни к чему рук не прикладал, хоть и вырос в деревне. Дом держался на бабушке. Она всё делало замечательно, быстро и много, Такого, чего не могла бы сделать бабушка Стюра, даже любой мужской работы, просто не существовало. И никто знать не знал, когда и где она научилась всему и где брала на всё силы. Вот сейчас она просто держала меня за руку, а я даже ноги не мог передвинуть. Как будто меня по колено вкопали в землю.
– А несёмся куда с ящиком? – поинтересовалась вежливо баба Стюра. – Там вон ещё сколько подарков нетронутых. Разобрать надо. А то вечером дружки твои ещё
