Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков
– Эх, кабы так всё вышло, так и не жалко голову на плаху положить, лишь бы детям нашим жилось привольно, – расчувствовался Афанасий.
– А вот тут, Афанасий, ты не прав. Головы как раз на плаху зазря складывать не надо, беречь головы-то надо, чтоб буржуев этих одолеть.
– Да я так к слову сказал, оно понятное дело, оно так и есть, голова и дана, чтоб думать.
– А не только, чтоб на сеновале с чужими бабами отдыхать, – шутливо вставил остряк Петька.
Все рассмеялись.
– Ох, Петька, язык твой, что помело, – без обиды буркнул Афанасий.
Слова Черепахина дошли до каждого слушателя. Переваривали вылившееся на них просвещение, в душах затеплились надежды на лучшее будущее.
– Хочу всем напомнить случай с плотником из Вятской губернии, что звали его в людях на прииске Вятичем, – продолжал Черепахин. – Знаю этого рабочего не понаслышке. Терпел он в душе унижения господские, в мыслях своих с покорностью рассуждал, что так и должны с ним власти обходиться по-свински, раз доля ему такая по жизни выпала. Не раз он слушал беседы моих товарищей, а когда прозрел, что в жизни нашей и его, в частности, виновны прислужники белозёровские, так в очередной раз не выдержал унижения приказчика и лишил жизни топором обидчика своего. Как многие знают, судили Вятича, сослали бедолагу на каторгу. Печальная история, товарищи, но она нас учит – по одному не переломить порядки на промыслах, не изменить подобным образом наше бытие. На место убитых приказчиков или смотрителей власти поставят новых, и жизнь не улучшится, а только ужесточится.
– Правильные слова ты говоришь, Григорий. Я думаю, нашим головам просветление дал, мысли в рядок поставил, надо б только народом горняцким правильно отруководить, чтоб складно власти к разумению призвать, – отозвался Трунов.
– Вот, Силантий, я и веду речь к благоразумным и слаженным действиям, не врозь и как попадя, не каждый за себя. Большевики-то уроки уже усвоили от событий девятьсот пятого, а посему путь избрали другой – всероссийского сплочения и единения.
– Да-а, – протянул Афанасий, – большое дело задумано, дай Бог сбыться ему, а мы завсегда подхватим стремленья праведные.
– Сколь мужик наш российский мается от несправедливости, столь и земля стонет грешная, – отозвался какой-то рабочий. – Пора б ужо за себя постоять, чтоб в радости и сытости пожить, а то уж совсем невмочь становится.
Мужики загалдели, подхватили обсуждение сказанного Черепахиным, выражая переживания, как бы всё ладно получилось, в угоду задуманного большевиками.
– Ну, что-то опять мы души растревожили, – встрял Угрюмов. – Давайте-ка по малой нальём да за Рождество примем!
Все дружно потянулись к кружкам. После выпитой водки кто стал запивать водой, кто нюхать хлеб, а иные просто рукавом обтёрлись.
– А ну, Трифон, где твоя балалайка? Сотвори-ка на струнах, пройдись по ним, – обратился Угрюмов к рабочему, сидевшему далее всех, молчавшему и только слушавшему, о чём все говорят.
Один из рабочих лихо снял балалайку с гвоздя, на котором висел старенький, но исправный струнный инструмент, и передал Трифону.
– И то верно, давай что-нибудь музычное, – поддакнула одна из женщин.
Пальцы Трифона вначале прошлись по струнам, музыкант как бы проверил их звучание, а потом разом и с задором понеслась музыка, а в такт музыке казарму заполнила и песня:
Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас – беда.
Как исправник с ревизором
По тайге пойдут с дозором —
Ну, тогда смотри!
Один спьяна, другой сдуру
Так облупят тебе шкуру,
Что только держись.
Там не любят шутить шутки,
Там работаем мы в сутки
Двадцать два часа.
Щи хлебали с тухлым мясом,
Запивали жидким квасом,
Мутною водой.
А бывало, хлеба корка
Станет в горле, как распорка,
Ничем не припихнёшь.
Много денег нам сулили,
Только мало получили:
Вычет одолел.
Знали песню многие, часть людей вполголоса подпевали Трифону, в основном же рабочие слушали и кивали головой: «Вот уж как есть, так есть, иначе не скажешь…»
Трифон закончил петь, смолкла балалайка.
– Целиком эту песню впервые слышу. Кто сочинитель-то? – поинтересовался Черепахин.
– А кто его ведает, никто не скажет, знамо только, здешняя она, горняцкая, с прииска Андреевского пришла, – ответил Трифон.
– Что есть, то есть в этой песне, прямо в глаз метит, – высказался Афанасий. – Этой песне ужо лет несколько, а кто её придумал, тоже не слыхивал.
– Затянулось что-то наше застолье, – подметил Угрюмов. – Довольно балагурить, затемно уж, а вставать рано.
– И то верно, – поддержал Афанасий и первым поднялся из-за стола.
Рабочие стали расходиться по бараку к своим закуткам и топчанам, бабы принялись убирать остатки еды, прибирать черепки да ложки с кружками.
Кто бы мог подумать в этот день из рабочих барака, отмечая Рождество, что через три месяца они станут участниками чрезвычайных событий. Событий, которые всколыхнут не только их души, но и рабочий люд всех Ленских промыслов, и даже рабочих и крестьянство огромной России. Однако не будем забегать вперёд, ибо читателю будет изложено всё по порядку.
Ничем не отличающаяся изо дня в день повседневность рабочих прииска Феодосиевского текла своей чередой, день за днём, месяц за месяцем. Ничем не отличалась обыденность и на остальных приисках. Но перенесёмся с читателем на другой прииск, на котором и начались чрезвычайные события, взбудоражившие Ленские промыслы.
Прииск Андреевский, что между Бодайбо и Феодосиевским, тоже занимал не последнее место в добыче золота на промыслах «Лензото». Здесь горняки так же натруженно выдавали на-гора породу, терпели несносный быт и унижения местных властей. Что делать, хозяева над всеми приисками те же, а стало быть, и условия для рабочих всюду одинаковы.
Завалин – рабочий прииска Андреевского, не один год отдал своего
