Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков
Хохот не переставал. Один рабочий, сидевший рядом с Афанасием, заразительно смеясь, похлопал его по плечу:
– Ну, Афанасий, уморил ты нас, тебе в театрах такие байки рассказывать, а ты на приисках прозябаешь.
– Вот, мужики, никогда не молотил сам снопы цепами, будь они не ладны, но познал штуковину этакую.
– И как баба-то твоя после этого, как обошлось-то? – поинтересовался кто-то.
– А ничего. Простила меня за окаянную слабость, поняла видать, что у меня душа-то живая. А что так вывернулось ненароком, так не я в том виноват – водка, будь она неладная, ну, можа, и природа наша мужицкая, кто знает, пошумели меж собой, да и угомонились. Но скажу вам, ох, как себя я тогда осуждал за провинность этакую. Не все грехи наши от лукавого, и сами порой виновны бываем. Негоже нашу страсть человеческую так выворачивать, негоже. А вы говорите цепы помните. Вот я их точно никогда не забуду, по сей день спина чешется.
Когда под одобрительный смех Афанасий закончил свой рассказ, Черепахин привстал и обратился ко всем:
– Товарищи, то, что в нас есть ещё дух несломленный, тому подтверждение наше душевное человеческое общение. Может, и приврал тут Афанасий чего, но позабавил нас байкой потешной, это факт.
– И не байка вовсе, ничего я тут не приврал, клянусь, всё как было рассказал. Вон земляк, Иван, скажи им, – вроде как обиженно возразил Афанасий, обратившись к односельчанину Гришину.
– Истинно так и было, не дам соврать, – улыбаясь, подтвердил Гришин. – Да и бабу ту помню, одна жила, истосковалась по мужику, вот к Афанасию и подкатила.
– Не обижайся, Афанасий, я так к слову подметил, подумал и впрямь байка, знаю, в жизни иные люди прибаутки любят рассказывать. Другое высказать хочу, товарищи, – тут Черепахин сделался серьёзным и продолжал: – Житьё наше казарменное, сами видите, ужасное, работаем в несносных условиях, питаемся, что называется, чтоб выжить.
– Это так, кто ж супротив здесь чего скажет, – поддакнула одна из женщин.
– Так вот, товарищи, вроде мы с вами и подрядились под хорошую жизнь по контрактам. И рабочий народ весь на промыслах подписался. А где она добрая жизнь? Нет её. Да, работой мы обеспечены, но какая же это работа, коль она каторжная. Безопасность труда в шахтах господ не волнует, жильё ветхое, запущенное, переполненное людьми, отчего не только жить трудно, но и дышать невмоготу. В тюрьмах заключённые лучше содержатся, нежели на золотых промыслах, заработная плата никак не покрывает тяжёлый наёмный труд, по выплате мизерная, бесконечные надуманные штрафы, унижения, вычеты, продукты дорогие, да и те зачастую порченные, а бывают и тухлые, всё это ежедневно окружает всех и каждого.
– Что правда, то истинная правда, – встрял Афанасий.
– Мужики, давайте не перебивать человека, пусть говорит, послушаем, – вставил Угрюмов.
– Вот так мы живём. А как живут господа, мало кто из вас ведает. Вы знаете самых ближних хозяев – это главноуправляющего Белозёрова и его ставленников. Кстати сказать, Белозёров не в таких условиях проживает и отмечает праздники, как мы с вами. Насколько известно мне, он по курортам любит раскатывать, а каждую зиму в Петербурге живёт, на кой ему суровая зима Сибири, коль здесь круглогодично его креатура имеется, вроде Теппана и других помощников в достатке. Вот наступит распутица, тогда уж и Белозёров сюда пожалует, накрутит за летний сезон своим подчинённым хвосты, отчего им энергии-то и хватает на целый год над людьми измываться. Но самое примечательное, скажу вам, хоть и велико повсеместное влияние Белозёрова, а куда выше его есть бразды правления. Стоят над нами истинно господа высокопоставленные и влиятельные, куда более чем главный управляющий.
– Это ж кто таковые? – нетерпеливо полюбопытствовал один из рабочих.
– Здешние промыслы – это акционерное общество. Так вот в числе правления этой золотопромышленной компании, да будет вам известно, мать самого батюшки царя императрица Мария Фёдоровна, влиятельный акционер, знатная фигура.
– Да не уж, как же так? – удивился Афанасий.
– А вот так, как говорю. Кроме этого, примазаны и министры российские, и некий Петербургский банкир барон Гинцбург. В одной упряжке своим капиталом с Англией связаны они. Одним словом, англо-русские капиталисты, да царские сановники. Вот кто верховодит Ленскими золотыми промыслами, а Белозёров со своим помощником Теппаном, управляющими приисками и служащими – это винтики государственной машины. А посему деньгами ворочают власти огромными, и прибыль вся идёт не в наши с вами котомки, а в карманы господские. И что творят на местах ставленники господ из Петербурга, этим никто не интересуется, лишь бы всё здесь крутилось и сполна добывалось. А то, что свирепствуют белозёровские подданные, так это объяснимо. Все они живут в тепле, сытые, разодетые, одним словом в наслаждении, отчего никак не откажутся и будут зубами грызть и гнуть каждого рабочего, лишь бы отстоять и сохранить свой достаток и положение.
– Ну, Григорий, ты прямо всё как есть кладёшь, прямо каждым словом душу, словно ножом режешь, – опять встрял Афанасий.
– Товарищи, я толкую о том, что вижу и знаю сам, переношу и переживаю вместе с вами. Вот слышу иной раз, как горняки золото, что добываем, презренным называют. А отчего? Сами знаете – от жизни несносной. Уж больно тяжко достаётся оно нам всем, и незаслуженно терпим унижения, а про плату заработную и говорить нечего, прямо скажем – подачка, чтоб с голоду на работах не померли преждевременно. А золото-то оно ведь металл из благородных будет, это ж богатство всероссийское и должно быть достоянием каждого, в том числе и нас с вами.
– Так что ж делать-то? Мы ж бесправный народ. Местная власть вона полицейскими да охраной сильна, служивых армия цельная, а оно вон как, сам сказываешь, власть-то аж столичная да с заграницей подвязана. Где ж мы супротив таких верхов станем, с кайлой да лопатой? Было б оружие какое, пострелял бы наместников, жить стало уж больно скверно, – недовольно высказался Трунов.
– Не в оружии, товарищи, дело, хотя это тоже аргумент весомый. Вопрос в единении масс трудовых, рабочих и крестьян, таких, как мы с вами. Вот
