Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Я понял, что это, говорится для меня. Объект для подражания.
В этот момент в последний раз со всей силы бабахнуло, и наступила тишина. Только ветер как-то осязаемо грохотал, будто хлопал в ладоши облаков.
Шалом вскинул голову с пингвиньим клювом и направил свой взгляд куда-то к звездам.
– Знаешь, – сказал он, – от нас здесь зависит всё. Что будет с нами, то и со всем миром. Эти ребята – будущее Израиля.
– А ну как сбудется мечта наших левых? Приедут солдатики, те, за которых мы так красиво молимся по субботам, побросают этих бесстрашных мальчиков и девочек в грузовички и покончат с «гваот» в двадцать четыре часа, как уже обещал Пересу Шарон.
– Значит, Израиль останется без будущего.
– Перспективно.
Шалом развел руками.
– Давай надеяться на лучшее.
Я мысленно перевел эти слова на русский и подумал, что слово «лучшее» происходит от слова «луч». Шалом меж тем продолжал:
– Не может народ раздавить собственное будущее! Люди должны чем-то жить. «Не хлебом единым…» Если бы ты видел этих ребят! Если бы ты видел их свадьбу, их танцы – этот огонь! У нас и отдаленно ничего похожего не бывает. Если бы ты слышал, как они поют под гитару! Если бы поговорил с ними! Знаешь, смотришь на них, и жить хочется.
Восемнадцатое тамуза. 16.40
Хочется закрыть глаза и оказаться на кухне у Шалома и попивать с ним кофе, он – «боц», я – «нес» с молоком. Но ничего этого больше уже не будет. Никогда. Шалом лежит поодаль, уткнувшись в землю птичьим носом и кровь стекает из дырки во лбу, точь-в-точь, как у моего араба.
А виноват я. Надо же – схватить пустой рожок вместо полного! И как он там оказался?!
Передо мной начинают проплывать наши встречи с Шаломом, начиная с самой первой, когда он подхватил меня на тремпе. Тогда он потряс меня тем, что, уже доехав до поворота на наш Ишув, вдруг развернулся и поехал обратно. Зачем? Оказывается, минуты три назад он посреди шоссе увидел черепаху, остановиться не успел или возможности не было, и теперь срочно нужно возвращаться, чтобы убрать бедняжку с дороги, пока не раздавили. Видения сменяют друг друга, пока не возникает последнее из них – здоровенный пингвин, тая от нежности, за субботним столом возлагает своим крохам руки на голову, и, закрыв, подобно глухарю, глаза, «Чик-чик» – раздается где-то рядом. Это переговариваются шафанчики.
Шалома нет. До меня это еще не дошло. Иначе, наверно, я бы и сам умер. А умирать мне нельзя. Сначала надо пришить этого мерзавца. Легко сказать – «пришить»! Пока больше шансов, что он меня пришьет. По крайней мере, он вооружен, а от моего «эм-шестнадцать» проку теперь немногим больше, чем от рулона туалетной бумаги. Что же делать? Сидеть, ждать темноты? Так он мне это и позволит! Он-то понимает, что я безоружен. Значит, сейчас вылезет из своего укрытия и… Не дожидаясь этого «и» я сам резко выпрыгиваю из своего «окопа» и, скрючившись в три погибели, бросаюсь в сторону Шалома. Очередь проходит надо мной – или рядом, не разобрать – я падаю, перекатываюсь и начинаю ползти. Вот и камень! Я спасен! Хватаю шаломовский «галиль». Ну и туша! После моего «эм-шестнадцать» он кажется мне рессорой от трактора «Беларусь». Ну да, оружие танкистов. Спасибо еще Шалому, что когда-то показал мне, как с «галилем обращаться. На наших-то тренировках для охранников «галиль» не учат. Вот и получается, что своими тогдашними объяснениями он сегодня мне жизнь спас.
Я в темпе осматриваю последний подарок Шалома и даю первую очередь. Неплохо. Лежа, из него стрелять даже удобно. Тяжелый, зато устойчивый. Опять же легко переводить с одиночных выстрелов на очереди. У «эм-шестнадцать» этот рычажок слева, а здесь – справа. Когда палец на спусковом крючке, чик – и готово.
Секира солнца, залитая алой с оттенком золота кровью, вонзается, как в плаху, в гору Проклятия, начинает погружаться в нее, утопает в ней.
Похоже, я все-таки своей стрельбой прижал к земле этого выродка. На какие-то доли секунды наступает затишье, и я, сам не понимая зачем, протягиваю левую руку и пальцами на ощупь прикасаюсь к руке Шалома. Она не холодная и не теплая. Она мертвая. О том, что мой друг погиб, она сообщает точнее, чем дырка во лбу. Мир рухнул.
Шалом. Если останусь жив, я должен буду войти в его дом, обнять его детей, сказать его жене…
Умереть легче, но умирать нельзя. Никак нельзя. Есть еще Двора. Есть еще Михаил Романыч. Как он без меня? Б-г поможет? Конечно, поможет. Как в той притче о принцессе, жившей под крышей стоэтажной башни. Тем, кто дополз по стене до шестого этажа и сошел с дистанции, сказав: «до сотого все равно не доползти», Он не помогает. Тех же, кто доползет да десятого, ждет лифт. Михаил Романычу я нужен. А Двора мне нужна. Все это потом. Сейчас нужно убить этого.
В Городе под аккомпанемент очень ритмичного, очень веселого и очень усиленного динамиками пения – неужели это муэдзин такой модерновый? – бухают орудия. Над горой Проклятия оранжевые широченные ленты облаков розовеют на глазах. Окружающее небо становится малиновым.
Сжимая в руках «галиль», я держу на прицеле глыбу, за которой он прячется, и, не спуская с нее глаз, начинаю ползком по сантиметру продвигаться вперед, отталкиваясь ногами от камней и извиваясь хилым телом.
Шалома нет! У меня возникает желание бросить автомат и выключить реальность. Выключить этот страшный сон, в котором лежит, уткнувшись клювом в самарийскую землю, мой чудесный друг.
По гряде скал, которая поднялась за моей спиной, с уступа на уступ скачут шафанчики. Я уже продвинулся метра на три. Расстояние между мной и мерзавцем – около тридцати метров.
Секунда передышки. Мне бы сейчас выплакать всю боль по Шалому, чтобы она не мешала мне расправиться с его убийцей, но как назло – в запасе ни слезы. И вдруг в тишине… да нет, не в тишине, а во мне, выплыв из самых потаенных глубин памяти, слышится гитарный перебор, а за ним – голос Визбора:
«По старинной по привычке мы садимся в электрички.
Ветви падают с откоса и поземку теребят.
Про метель поют колеса, только песня не про это,
Не про лето, не про осень, про меня и про тебя.
……………………………………………………………………………..
Вот и вся моя отрада. Мне навстречу сосны, сосны,
Да такие полустанки, что вообще сойти с ума.
Вот и вся моя программа, не комедия, не драма,
А простые снегопады – подмосковная зима.»
Лиловеющие в сумерках горы и трепещущие последние ласточки вдруг куда-то пропадают. Передо мной солнечная простыня снега, из которой вырастает словно вылепленная из такого же снега сверкающая белизной ель. Лишь кусочек ствола у основания выдает, что она настоящая. Под ней на снегу прорисована прозрачно-голубая тень. Такая же тень покрывает склон холма. И из него тоже проросли голубоснежные, точно искусственные, ели.
