Константин Фарниев - Паутина
— Там в деле имеется фотография, очень важная деталь, — заговорил Пикаев, так и не дождавшись реакции подполковника на свои предыдущие слова.
— Нет здесь никакой фотографии, — возразил подполковник, — Имеется только акт о ее утере при передаче дела из трибунала в архив. Такое бывает, сам знаешь.
— Как?! — изумился Заурбек и непроизвольно потянулся к столу, — Мы же все документы передали тогда в следственный отдел Военной прокуратуры.
— Ее здесь нет, капитан. Короче, так…
Подполковник встал, взял папку и протянул ее Пикаеву.
— Это дело передали нашему отделу. Поручаю его вам с Пащенко. Время, правда, уже ушло, но, быть может, следы не истерлись. Здесь в папке и ориентировка на беглецов. Кикнадзе совершил побег вместе с Марининым. Посмотрите, подумайте, прикиньте и скажите мне, сколько нужно вам времени, чтобы выяснить все нераскрытые обстоятельства дела. Вечером я жду вас у себя вместе с оперативным планом ваших ближайших действий.
Заурбек вышел от Сан Саныча — так в отделе звали подполковника, видно, потому, что Александр Александрович получалось слишком уж длинно. Новое задание волновало.
У себя Пикаев небрежно бросил на стол папку. В этой небрежности, впрочем, больше было рисовки перед самим собой, чем отношения к делу. Лучше, конечно, чтобы Ягуар и Хорек продолжали оставаться в заключении, но, коль они бежали, то вполне логично, что МГБ взяло его к своему производству.
Заурбек постоял у стола. Перекусить, а потом начать изучение материала или заняться этим сразу? Пожалуй, надо перекусить, а то не пообедаешь, да еще Сан Саныч вечером может надолго задержать у себя. Интересно, как Саша отнесется к новому заданию? Они оба были в одинаковом звании, занимали одинаковые должности и, вообще, как правило, работали в паре.
Пикаев вышел на проспект Сталина. (Теперь это пр. Мира в г. Орджоникидзе). Назывался город в те годы — Дзауджикау. (Но мы для ясности будем называть его Орджоникидзе).
Прошло пять лет после окончания войны, город почти полностью залечил нанесенные ему войной раны. На месте бывших развалин выросли новые дома, красивее прежних. Краше становился и сам проспект. Под ярким летним солнцем, весь в зелени, он показался сейчас Заурбеку особенно нарядным и близким. Глаза и уши видели и слышали жизнь полуденного города, зато мысли Заурбека ушли далеко. Дело о дезертирах было первым в чекистской биографии Заурбека и поэтому особенно памятным. Конечно, много времени им с Сашей не дадут, и в группу наверняка включат еще кого-нибудь. Вдвоем им не справиться. А с чего он, собственно, взял, что Кикнадзе и Маринин примчатся именно сюда? Такая огромная страна. Почему бы им не уйти в Среднюю Азию, в Сибирь, на Дальний Восток, в конце концов. Глубинка все-таки да еще какая обширная — и просторы неисчислимые и необозримые, не то, что здесь, на пятачке. Правда, в любом случае без «верной крыши», без пособников на первых порах не обойтись. Верные-то верные, а в такой ситуации «крыша» должна быть самой родной и самой надежной. А тут… Дезертировал Кикнадзе под Орджоникидзе, уходил после дезертирства в Орджоникидзе, фотография лесника с тем типом сделана во Владикавказе и только в армию Кикнадзе призывался из Кутаиси. Вот если у Костаса не окажется копии той фотографии. Куда она могла запропаститься из дела? Хорошо, что Костас жив-здоров и остался в строю. Правда, работает он уже в другом ателье на окраине. Заурбек узнал об этом, позвонив в отдел кадров службы быта города.
После войны Заурбек раз-другой заглядывал в ателье к Костасу, но ему не везло — не заставал мастера на работе. Потом в повседневной рабочей суете забыл о нем и о своем прежнем деле к нему. Надо же — пять лет прожить с человеком в таком небольшом городе и ни разу не встретиться. Так уж получилось, что Пикаев начал работу «по Кикнадзе» с Костаса.
Мастер встретил Заурбека так, будто со дня на день ждал его появления.
— А-а-а, товарищ лейтенант, здравствуйте. Давненько не видел.
Фотоателье, где работал ныне Костас, состояло только из крохотного салончика с фотоаппаратом на треноге и двумя осветительными приборами.
— Что поделаешь? — развел руками мастер. — Старость ограничивает, не только физические возможности человека, но и его жизненное пространство. Когда человек молод, он честолюбив, ему нужны масштабы, и это правильно. Извините, могу предложить вам только стул, заодно и сфотографирую на память. Здесь есть еще закуток, — кивнул мастер на узкую синюю портьеру, но там….
— Благодарю вас, Костас. Могу и постоять. Как работа?
— Вы знаете, — еще оживленнее заговорил мастер, — сейчас лучше, гораздо лучше. В первое время после войны людям, конечно, было не до фотографий, снимались больше на документы, а сейчас к духовному моменту куда сильнее тянутся. — Мастер говорил с охотой, даже с гордостью. Ясно было, что он по-настоящему рад таким изменениям в жизни, и верит, что это только начало большого ледохода в ней, который очень скоро снесет все мрачные и холодные наносы минувшей войны. — Много горя и несчастий принесла война, но мы, советские люди, умеем возрождаться, как сфинкс из пепла, потому что мы все вместе, нам нечего делить. Вот я сказал сфинкс и ошибся, — улыбнулся Костас. — Сфинкс — это из древней истории, а мы — история новейшая, и не из пепла мы возрождаемся, хотя на нашей земле война его оставила предостаточно. Мы крепнем в вере в свою Родину, в самих себя, в свои силы. Вы, наверное, слушаете меня и удивляетесь: чего, мол, фотограф заговорил вдруг высоким штилем, почти лозунгами. А ведь в этом штиле и лозунгах большая правда, которая, как я понимаю, и помогла нам победить, потому что она в каждом из нас, в наших поступках, в лучших устремлениях. То-то же, молодой человек. Извините, что я так много и сразу наговорил, обрадовался свежему человеку да еще давнему своему знакомому. Простительно, не так ли? Убежден, что жизнь наша, кипучая и могучая, сотрет следы войны, оставленные ею не только на земле, но и в сердцах многих людей, в их отношениях друг к другу.
Заурбек слушал Костаса и невольно отмечал про себя следы, оставленные на нем минувшими годами. Подсогнулась прямая тогда фигура мастера, совсем побелела щеточка усов, в голосе появились нотки старческого дребезжания, и по одежде выглядел мастер уже не таким импозантным и подчеркнуто аккуратным, как раньше. На нем все тот же костюм или другой, но очень похожий на прежний, в котором Костас был в первую встречу в сорок втором году.
Костас был человеком наблюдательным. Он замечал, что люди стали чаще ходить в театр, думать о повышении своего образования, что ныне увеличился поток сельчан, переезжающих жить в город. Сколько объективной информации о жизни можно почерпнуть, работая даже в такой крохотной точке сферы обслуживания!
