Рафаэль Сабатини - Заблудший святой
Она стояла перед нами прямая, безмолвная, похожая на призрак; лицо ее казалось прозрачным на фоне черных складок вуали, его обрамлявших, а глаза напоминали две огромные чаши, до краев наполненные скорбью. Бедная, бедная матушка! Такой сохранилась ты в моих воспоминаниях; ибо с того дня мы больше ни разу не встречались, и я готов десять лет оставаться в чистилище, только бы мне вспомнить последние слова, которыми мы обменялись.
Как можно более кратко, все время выставляя на первый план искушения, которыми меня окружали, силки, расставляемые для того, чтобы меня заманить, Джервазио рассказал историю моего грехопадения.
Она выслушала его до конца, все в той же неподвижной позе, прижав одну руку к сердцу, шевеля губами, но не произнося ни слова; лицо – бледная маска, воплощение страдания и ужаса.
Когда он закончил, меня настолько потрясло это выражение скорби, что я снова рванулся к ней и упал перед ней на колени.
– Матушка, простите меня! – молил я. Не получив ответа, я протянул руку, чтобы дотронуться до ее руки. – Матушка! – взывал я к ней, и слезы ручьем катились по моему лицу.
Но она отпрянула от меня.
– И это мое дитя? – вопрошала она голосом, полным ужаса. – Неужели это то, что выросло из младенца, которого я обещала отдать Богу чистым и целомудренным? Вот она расплата за мой собственный грех – я согрешила, родив сына Джованни д'Ангвиссола, этому богоотступнику!
– О, матушка, матушка, – вскричал я снова, надеясь, возможно, этим всемогущим словом пробудить в ней жалость и мягкосердечие.
– Мадонна! – взывал к ней Джервазио. – Если вы ищете милосердия, будьте милосердны сами.
– Он осквернил мою клятву, – проговорила она каменным голосом. – Он был искупительной жертвой, которую я обещала в обмен на жизнь его недостойного отца. Вот кара мне за столь недостойное приношение и столь же недостойную цель, во имя которой была принесена жертва. Проклят плод моего чрева! – простенала она, и голова ее упала на грудь.
– Я все это искуплю! – воскликнул я, потрясенный ее горем.
– Искупишь! – отозвалась она дрожащим голосом, ломая бледные руки. – Иди же, искупай. Но никогда больше не показывайся мне на глаза. Я не желаю ничего знать о грешнике, которому дала жизнь. Уходи! Прочь с глаз моих! – И она подняла руку трагическим жестом, изгоняя меня от себя.
Я отодвинулся от нее, медленно поднимаясь на ноги. И тут заговорил Джервазио – голос его обрел необычайную силу от справедливого негодования.
– Мадонна, это бесчеловечно! – гремел он. – Посмеете ли вы взывать о милосердии, будучи столь немилосердной?
– Я буду молить Создателя о том, чтобы он даровал мне силы простить. Однако его вид может ввести меня во искушение: я могу вспомнить о том, что он сотворил, – отвечала она, и к ней снова вернулась ее ужасная холодная сдержанность.
И в этот момент то, что фра Джервазио хранил в себе столько лет, мощным потоком вырвалось наружу.
– Он ваш сын, и он таков, каким вы его сделали.
– Как это я его сделала? – спросила она, спокойно встречая взгляд монаха.
– По какому праву сделали вы из него искупительную жертву? По какому праву вы решили обречь еще не рожденное дитя на жизнь затворника, не задумываясь о его характере, о том, каковы могут быть его желания в будущем? По какому праву вы позволили себе решать судьбу еще не рожденного человека?
– По какому праву? – спросила она. – Какой же вы священник, если спрашиваете меня, по какому праву я дала обет, что он будет служить Богу?
– А вы думаете, что нет другого способа служить Богу, кроме как затворившись в монашеской келье? – требовал он ответа. – Ведь если ни один человек не должен быть осужден на проклятие с самого рождения и если, по вашему мнению, все мирское заслуживает проклятия, то значит, что все люди должны запереться в монастырях, и, таким образом, со временем человечеству наступит конец. Вы слишком самонадеянны, мадонна, если берете на себя решить, что угодно Богу. Берегитесь, как бы вам не впасть в грех фарисейства, я часто замечал, что вам грозит эта опасность.
Она покачнулась, словно силы оставили ее, и снова ее бледные губы зашевелились.
– Довольно, фра Джервазио, я ухожу! – вскричал я.
– Нет, еще не довольно, – возразил он и большими шагами пересек комнату, остановившись возле нее и меня. – Он такой, каким вы его сделали, – повторил он осуждающим тоном. – Если бы вы дали себе труд изучить его характер, его наклонности, если бы вы предоставили ему свободу и дали возможность развиваться в обычных условиях, в которые Господь помещает обыкновенных людей, вы бы имели возможность определить, годится он для монастыря или нет. И тогда можно было бы принять окончательное решение. Но вы не желали понять, что он оказался не таким, каким вам хотелось бы его видеть, и вы, по всей вероятности, обрекли бы его на проклятие, сделав из него дурного священника. В своем фарисейском высокомерии вы в отношении этого мальчика пытались противопоставить свою волю воле Божией, вы подменили Его волю своей. И поэтому грехи вашего сына падут на вашу голову, и за них придется расплачиваться не кому-нибудь другому, а вам. Остерегитесь, мадонна. Держитесь более скромных взглядов, если хотите, чтобы Господь взглянул на вас. Научитесь прощать, ибо, говорю я вам, сегодня вы нуждаетесь в прощении за то, что совершил Агостино, ничуть не меньше, чем он сам.
Он наконец замолчал и стоял перед ней, весь дрожа; глаза его сверкали, легкий румянец покрывал щеки. Она же смотрела на него холодно и бесстрастно, мрачное выражение ее лица ничуть не изменилось.
– Разве ты священник? – спросила она со спокойной насмешкой. – Неужели ты действительно священник? – И тут сдержанность изменила ей, гнев ее вырвался наружу, и она разразилась потоком хриплой брани. – Какую змею пригрела я на своей груди! – вопила она, раскачиваясь от злости. – Богохульник! Теперь я понимаю, из какого источника родилось безбожие и неверие Джованни д'Ангвиссола. Он всосал их с молоком твоей матери!
Рыдание вырвалось из его груди.
– Моей матери уже нет в живых, мадонна, – упрекнул он ее.
– Значит, она счастливее, чем я, поскольку она не дожила до того, чтобы увидеть, каких грешников она вскормила. Уходи же отсюда, презренный монах. Оба уходите. Вы стоите один другого. Уходите из Мондольфо, и чтобы я больше никогда не видела ни того, ни другого.
Она с трудом добралась до своего кресла и упала в него, в то время как мы стояли на месте, молча глядя на нее. Что касается меня, то я с трудом сдерживался, чтобы не высказать все язвительные слова, которые просились мне на уста. Если бы мне дали волю, мой язык был бы подобен жалу скорпиона. Гнев мой был рожден совсем не тем, что она сказала мне, но тем, что она говорила этому святому человеку, который протянул руку, чтобы помочь мне выбраться из трясины греха, в которую я погружался. То, что его, прекрасного и милосердного последователя Господа, оскорбляли, называли богохульником, а священную для него память его матери оскверняли ханжескими поношениями, – вот что возмутило мою душу, наполнило ее негодованием.
