З Валентин - За чудесным зерном

Витя только грустно покачивает головой: он думает, что Люба его утешает.

Но я уверен, что его труды не пропали даром. Ведь как- никак он привез более пятисот образцов пшеницы!

Второй претендент на Витины зерна — это председатель колхоза «Новая жизнь» (колхоз появился на свет в наше отсутствие) — тот самый Клим, о котором я вам рассказывал еще в Самарканде. Мне оттого тогда припомнился Клим, что уж очень у него много сходного с Алтун — Ба- шиком, который так упорно возился с новым сортом хлопка и, наконец, привез в город свой первый урожай!

Ручаюсь, что сейчас, — за тысячи километров отсюда, — Алтун — Башик, как и Клим, организовывает колхоз!

Теперь он готовится в вуз. Люба тоже поедет учиться в Сельскохозяйственную академию.

А я? Я тоже, конечно.

Халим, пока мы занимаемся, ходит тихонько от одного к другому и поглаживает нас своей единственной рукой. Он немножко грустит: не хочется ему опять разлучаться с

нами. Он очень похудел за это время и редко рассказывает сказки.

Зато он заставляет нас без конца пересказывать о наших приключениях.

И мы рассказываем. Ведь если бы не Халим, не было бы и наших приключений…»

Приложение

ВОЛШЕБСТВО ДОМИНИКО ЛИМОДЖЕЛЛИ

Глубокоуважаемый мистер Сэведж!

Четыреста лет назад в Испании, в одной из провинций, название которой я сообщу, когда сочту это нужным, произошли некоторые события. От вас, уважаемый мистер Сэведж, зависит, чтобы самая тень этих событий исчезла, рассеялась, как дым. Однако может случиться, что тень эта, покинув берега Испании, пересечет океан и омрачит прекрасную землю, на которой теперь живете вы и которую Христофор Колумб принял за Индию.

Вы мне простите, если я буду излагать события такими, какими вижу их я, когда закрываю глаза. Три года назад я мечтал о карьере писателя или журналиста. Господь указал мне более верный путь к вечному спасению… Но сейчас мне хочется испробовать свое перо, как некогда мои предки пробовали давно не вынимавшуюся из ножен шпагу. Становитесь в позицию, мистер Сэведж. Выпад! Готовьтесь в защите!

Бесшумные молнии терзали раскаленный горизонт. Сквозной их блеск отражался в реке и бегущая на юг вода переливалась, как сизое голубиное горло. Зной поднимался вверх — к неподвижным звездам. Воздух был горек от дыма: вторые сутки горел лес на горных склонах.

Никто не знал, отчего начался пожар, — от неосторожности угольщиков, выжигавших свой уголь в лесу, или от не потушенного костра, разложенного деревенским пастухом, или от злого умысла какого–нибудь дерзкого бродяги, истрепавшего не одну пару грубых башмаков о дороги обеих Испаний.

Приор монастыря св. Имогены отец Паскуалэ, перебирая четки, смотрел в окно на реку и подымающийся дым пожарища.

— Ave Maria grazia… — Янтарный шарик скользнул по шелковому шнурку.

Ave Maria… Еще один шарик выскользнул из–под жирных пальцев.

— О, чтоб вам всем подавиться! — И очередное янтарное зерно стукнулось в четках.

Отец Паскуалэ отбросил четки, взял со стола тщательно очиненное гусиное перо и, подавив клокотавшую в нем злобу, стал выводить строку за строкой.

«Припадая к ногам вашего преосвященства, доношу о том, что сгорела одна десятая всего нашего леса, и хотя ничто не совершается без соизволения господа бога нашего, я сильно подозреваю, что дело не обошлось без злонамеренных человеческих рук, ибо крестьяне окружных сел вместо того, чтобы принять с благоговением ниспосланное свыше испытание — засуху и неурожай, выражают крайнее недовольство. Боюсь, что они стоят на той грани, за которой уже начинается бунт против властей и еретическое неповиновение матери — нашей церкви. Проезжая сегодня утром через близлежащую деревню, я слышал поношение владельцев этой земли, то есть хулу и нашего бедного монастыря, а также и особы вашего преосвященства».

Отец Паскуалэ писал с усилием, склонив голову на–бок и прикусив кончик языка. Пламя масляной лампы вытяги- галось восклицательным знаком и огромная тень приора расползалась на беленой стене. За дверью раздалось осторожное царапанье. Чей–то голос пробормотал: «во имя отца и сына…» Вошла группа монахов.

Уже не первый день у приора говорили все об одном и том же: о неурожае, о недовольстве крестьян, о тех мерах, которые было необходимо предпринять в срочном порядке. Брат Алонзо предложил служить молебны о ниспослании дождя. Брат Жуан, качая головой, возражал, что мало служить молебны, ибо в засухе несомненно повинны дьявольские силы и для полной победы над ними нужно сжечь какого–нибудь колдуна. Наконец тощий и старый брат Варфоломей шамкающим голосом предложил открыть монастырские амбары и начать выдачу зерна.

В конце концов вняли всем советам. Молебны могли начаться с завтрашнего дня. Можно было также начать процесс против старой Долорес, лечившей крестьянских коров

и овец. Решено было открыть, — разумеется не слишком широко, — двери амбаров и раздать недовольным горланам зерно. В благодарность за это одна из деревень должна была пожертвовать хозяйке монастыря — св. Имогене заливной луг. Другие деревни должны были отрабатывать ссуду в течение 37 лет, трудясь на монастырских угодьях в кануны праздников. Тридцать семь лет было назначено по числу лет земного жития св. Имогены.

«Ваше высокопреосвященство, — с почтительной шуткой обращался к архиепископу отец Паскуалэ, делая на следующий день приписку к начатому письму, — я скорблю о том, что наша святая не жила, подобно Мафусаилу, 900 лет. Но, объяви мы сейчас крестьянам о столь долгом сроке, наши скудные запасы зерна были бы попросту разграблены. А за 37 лет наш договор сам собой из привычки превратится в священный обычай».

Докладывая обо всем происходившем, приор однако очень туманно намекнул об одном предложений, внесенном после общего собрания мудрым и молчаливым братом Иаковом. Оставшись наедине с приором, брат Иаков напомнил ему о том, как несколько месяцев назад некий До- минико Лимоджелли, по прозвищу el forastero, вычистил в монастырской церкви старые медные решетки так, что они засияли, словно сделанные из червонного золота. Лимод- желли не употреблял при этом ни песку, ни кирпича. Он слегка смазывал металл какой–то жидкостью и затем выставлял его на солнце. Под яркими лучами металл начинал блестеть, как само солнце.

— Правда, жидкость обжигала пальцы, но я полагаю, что ни я, ни ты, отец мой, не откажемся пожертвовать своими руками для славы обители, — говорил Иаков. — Распятие у входа сделано из меди. Оно старше нашего монастыря, оно темно и печально. Отец мой, во имя бога превратим печаль в торжество.