Старуха - Михаил Широкий
Назад ехали совсем медленно, точно полусонные, едва, будто через силу, нажимая на педали. Миша и Димон, казалось, ещё больше сникли и ушли в себя, совершенно не реагируя на окружающее, не замечая его, словно выпав из него. Подобному настроению в какой-то мере поддался и Макс, который, вопреки своему обыкновению, был тих, хмур, сосредоточен и по-прежнему недоброжелательно поглядывал на приятелей, кривил лицо и неслышно бурчал что-то в их адрес.
Сгущались сумерки, улицы были почти пусты, автомобили и прохожие попадались всё реже. В окнах домов, мимо которых ехали друзья, загорались огни. А к тому времени, когда они преодолели большую часть пути и были в квартале от своего двора, уже совсем стемнело и вот-вот должны были зажечься уличные фонари. Двигавшийся впереди и немного, на несколько метров, обогнавший спутников Димон выехал на объятый сумраком перекрёсток и, несмотря на владевшую им глубокую задумчивость, по привычке кинул беглый взгляд по сторонам. И, убедившись, что ни поблизости, ни поодаль никакого транспорта нет, пересёк тротуар и выкатил на проезжую часть…
Всё, что было дальше, он запомнил и отчётливо, и одновременно неясно, расплывчато, фрагментарно. Чётко отпечатались в памяти лишь отдельные, отрывочные эпизоды, жалкие обрывки чего-то большего и цельного. Всё же остальное тонуло во мраке, таком же, который окутывал в тот момент перекрёсток. Это было как во сне…
Слева, из темноты в глаза ему вдруг ударил неизвестно откуда взявшийся яркий белый свет, ослепив и ошеломив его. И в тот же миг взревел, как дикий зверь, мотор, раздался оглушительный металлический грохот и лязг, и на него надвинулось что-то огромное, тяжёлое, угольно-чёрное. В лицо ему пахнуло горячим промасленным воздухом, обдав кожу жаром и наполнив рот вязкой горьковатой слюной. И он почувствовал, как какая-то мощная, неодолимая сила неудержимо увлекает его в эту громадную, пышущую гарью черноту, похожую на гигантскую разверстую пасть какого-то неведомого чудища, которая – ещё мгновение – пожрёт его, сомнёт и раздавит, похоронит его под собой, навечно ввергнет его в кромешную могильную тьму.
Почти не осознавая того, что делает, чисто рефлективно, преодолевая инерцию неумолимого движения, он круто подался назад, откинулся туловищем, рванулся всем телом. Всё вокруг резко сорвалось с места и метнулось перед его глазами – мелькнуло ясное тёмно-синее небо, усеянное мелкими блёстками звёзд, потом стена какого-то небольшого одноэтажного дома с тускло освещённым окном, затем обочина дороги, поросшая редкой чахлой травкой. А ещё через секунду он упал спиной на землю, ударился головой об асфальт и отключился.
И уже не увидел, как массивная тёмная махина, словно объятый яростью гигантский хищник, с рёвом и скрежетом пронеслась мимо, буквально в шаге от него, обдав его жарким, смерчеобразно крутящимся вихрем. И спустя мгновение бесследно исчезла во мраке. Так же внезапно и необъяснимо, как и появилась. Возникла из ниоткуда и умчалась в никуда…
Частично очнувшийся сам, частично приведённый в чувство взволнованными, перепуганными друзьями, склонившимися над ним и усиленно тормошившими и окликавшими его, Димон не без труда, поддерживаемый товарищами, приподнялся с земли и сел. От сильного удара в голове у него шумело, в глазах всё расплывалось, двоилось и троилось, и понадобилось некоторое время, прежде чем он начал видеть более-менее ясно.
И первое, что он разглядел на пустынной мостовой, на которую как раз в этот момент, будто нарочно, упали первые отблески загоревшихся придорожных фонарей, был его «железный конь». А вернее, то, что от него осталось. А осталось не очень много. Погнутый руль, искривлённая рама, валявшееся у противоположной обочины седло, искорёженное колесо с перебитыми, изломанными, вывернутыми наизнанку спицами, – второе же, очевидно, отлетело так далеко, что его вообще не было видно. И всё это было разъединено, разрозненно, размётано, как если бы кто-то разорвал велосипед на части и раскидал в разные стороны. Ремонту и восстановлению он явно не подлежал – это Димон понял с первого же взгляда на его разбросанные по всей дороге обломки.
Около минуты он оторопело, не шевелясь, смотрел на жалкие остатки былой роскоши. Потом с усилием поднялся и слабой, шатающейся походкой подошёл к руинам велосипеда. Который он так любил, в котором души не чаял, не мог надышаться, за которым ухаживал как за ненаглядным, балованным детищем, буквально сдувая с него пылинки. И вот его больше не было. Он умер, погиб, едва не утащив за собой на тот свет и своего любящего, заботливого хозяина. Который, потерянно, убито, в совершенном ошеломлении и отупении, с искорками безумия в остекленелых глазах глядя на останки того, что было едва ли не главным смыслом его жизни, в какой-то момент вполне искренне пожалел, что этого не случилось. Он поднял изуродованный, искривлённый руль, который так часто и с таким удовольствием сжимал в своих руках, покрутил его, протянул в ту сторону, где стояли Миша и Макс, с глубоким состраданием взиравшие на него, и, сморщившись, точно готовясь зарыдать, неживым, замогильным голосом произнёс:
– Всё! Нет больше железного коня… Пал! – И, всхлипнув, прибавил: – Смертью храбрых.
После чего, выронив руль из ослабевших рук, повернулся и, спотыкаясь и раскачиваясь, как пьяный, сгорбившись и повесив голову, побрёл по улице домой. Приятели, вздохнув и грустно переглянувшись, последовали за ним.
XIII
В субботу Миша, вопреки обыкновению, вышел во двор утром. Не мог оставаться дома один. Наедине со своими мыслями, всё более упадочными и удручающими, и страхами, всё более давящими и гнетущими.
Сев на ближайшую к его подъезду лавочку, прятавшуюся в тени густой растительности – высоких кустов и свисавших сверху разлапистых ветвей вздымавшихся рядом деревьев, он принялся хмуро озираться кругом. Взгляд его был унылый, потухший, опасливый и насторожённый. Совсем не похожий на тот легкомысленный, искромётный, небрежно-нагловатый взор, которым он смотрел на мир ещё совсем недавно, считанные дни назад. В его глазах застыл тёмный, неизбывный страх. Даже его фигура словно говорила о том, что творилось с ним, внутри него: он весь съёжился, ссутулился, поник, стал как будто меньше ростом. Он был похож на затравленного, израненного, обессиленного зверя, загнанного в угол и глядящего на своих преследователей побелевшими от ужаса, от предчувствия близкой и неминуемой гибели глазами.
А между тем вокруг было тихо, спокойно, почти идиллично. Окрестный пейзаж был безмятежный, умиротворяющий, навевающий мир и покой. Не было даже намёка на что-то, чего стоит опасаться, из-за чего можно тревожиться. Разливался красивыми мелодичными трелями невидимый соловей, весело и беззаботно чирикали воробьи, квохтали, почти как куры, крупные сизые голуби, на
