Тяжкое золото - Александр Михайлович Минченков
– А в чём тут прок-то? Ужо не впервой властям некоторые прииски пытались мысли выложить от рабочих, а толку нету. Только и делов – многим судьбу перевернули. Сам знаешь, кое-кого из строптивых уволили, кого на другие станы перевели.
– Ну не сиднями же сидеть, кто ж за нас постоит, самим о себе думать надобно. Как можно так жить, год от году всё не лучше. А тут ещё бывшие преступные каторжане, что с Мариинского прииска сбёгли, шуму по приискам наделали, отчего Белозёров-то и боле озверел, сам видишь, что почём стало. Если ране подпудные на всех приисках убрал, так теперича штрафы увеличил, дождёмся, и заработки на нет сведёт. Да что там говорить… – снова в сердцах махнул рукой Фёдор.
– Неужли и вправду золота много умыкнули налётчики?
– Сказывали: пудов несколько грабанули да людей каких-то на смерть положили, чтоб золотом этим завладеть, знать. Одним словом, бандюги они и есть бандюги, но и головы свои где-то в тайге оставили, так что награбленное счастья им не принесло. Господь-то, судя, крепко наказал злыдней грешных.
– Эти людишки другой закалки, не нашенской. Да-а, не зря говорят: Бог шельму метит. Только нам от энтого не легче. Уж больно озорует и наш кормилец Самохвалов, будь он неладен. Хоть на глаза этому ироду не попадайся, вишь, как ощетинился-то, того и норовит чуть что и по лицу бьёт, и своим супостатам позволяет, совесть свою совсем потеряли, куда ж такое годится.
– Где у них была совесть, там всё плесенью поросло. Все эти управляющие одним миром мазанные, потому как ставленники главноуправляющего Белозёрова. Этот силою и хитростью нашими начальниками руководит да волю свою неуёмную чрез них на нас наложил, вот нашего брата крутым гнётом и обложили со всех сторон. А потому евонные помощники, чтоб начальству ублажать и впрямь остервенели, вот и дошло до того, что и руки стали распускать. А отчего это? А всё от безнаказанности. Барыши качают ведомо немалые, а шкура нашенская интересу им не даёт, вот жизнь и менять надо, нельзя боле так жить, не годится житьё такое, – рассудил Фёдор.
– Как же менять жизь-то, кто ж нам её поменяет, коль власть господская стоит крепкая и повсеместная?
– Всем миром, Силантий, всем людом трудовым выкорчёвывать эту свору ненасытную.
– Может, царю челобитную какую написать от нашего народу приискового, может, царь и не ведает про мытарства и порядки здешние, не близко Петербург-то до нас, сколь вёрст-то, о-о-о. А вельможи скрывают от него беду нашенскую.
– Сомлеваюсь, что царь не знает об этом чрез своих подданных, другое знамо: стоит он за знатных и богатых. А те уж и усердствуют пред ним, чтоб капитал за счёт трудового люда накапливать. Просветил меня тут один ссыльный, из политических будет, некий Подзаходников, что какая-то партия большаков в Петербурге объявилась, так вот эта партия ихная хотела, было сковырнуть ужо царя, да оплошка вышла, за что кого по тюрьмам рассадили, кого в Сибирь-матушку сослали.
– Ну, на тебе, ежели партия какая-то не смогла за народ стать, так кто ж тогда порядки изменит?
– Вот народ с этой партией и изменит. Сказывал мне этот ссыльный, бунт-то народный нарастает, только единение вкруг этой партии трудно идёт, уж больно народ у нас российский больше тёмный, привыкли к царю-батюшке, божатся на него, словно на Бога земного.
– Это есть, особливо в крестьянстве нашем, по своей деревне скажу.
– Вот, а здесь царь далеко, а Бог высоко, а посему глумятся над горняцким людом местные власти. Слыхал я, будто управляет всеми Ленскими промыслами не наш главноуправляющий, а какой-то другой хозяин, не тутошний, столичный банкир, то ли Ганцург, то ли Гинцбург. А живёт он вроде как в Петербурге, а то и даже за границей. Рассказывали: толстосум он, и с заграницей связан, присосался к России-матушке как пиявка и тянет все прибыли с мест тутошних, вот сей вельможа и есть и царь и Бог.
– Да-а-а, – протянул Силантий. – Это что ж получается? Мало того, что к нашей земле родимой прилипли иноземцы-дьяволы, так ещё народ россейский гнут день и нощно в свою угоду. Вот же кутерьма какая…
Фёдор Кузьмич Угрюмов – рабочий старой горняцкой закалки, работает на прииске уж лет пятнадцать. Приехал на Ленские прииски с семьёй из далёкой Орловской губернии по вербовке, прослышав о хороших заработках. Жена тоже трудилась на прииске, работал и сын, хоть и отроду тринадцать лет. А куда деваться, коль заработки на самом деле невеликие. Вычетами непомерными облагали, а на одежду и на еду дополнительно денег требовалось больше, а в лавке товары недёшево. Вот и заставила нужда Фёдора и Прасковью (жену Фёдора), определить сына на работу. Детский труд на прииске властями поощрялся, да и платили детям не меньше чем женщинам, так что труд сына Дениски вносил определённый достаток в семью Угрюмовых.
Да и как детям не работать, коль в контрактах чёрным по белому прописано, что члены семьи не должны от работы наёмной уклоняться, а не то выдача продуктов на всю семью будет ограничена, и дело может дойти до увольнения. Так что все семейные на прииске скрипели зубами, а детей своих на работу направляли. А кто ходил из детей в школу, тем вдвойне тягостнее было, работа время отнимала много, так что на отдых мало часов оставалось.
Родилась у Угрюмовых этой весной и малая дочурка. Нарёк её Фёдор Алёнкой, приглянулось имя ему такое, поэтому и назвал так. Недавно шесть месяцев исполнилось дочурке. Фёдор души в ней не чаял, придёт с работы, чуть отдохнёт и с умилением рад на руках подержать девчушку. Жена же упрекает, мол, не балуй её, не приучай к рукам, потом с рук слезать не будет. Но малышка с рождения спокойная, родителей капризами не донимала, больше спала, а как не спит, так озирается, разглядывает глазёнками вкруг себя. Одним словом, не куксилась, будто понимала – у матери с отцом работа тяжёлая, устают и недосыпают.
«Что тебя ждёт впереди? Пока малая ничего нам не знамо, каково будет будущее, только Бог ведает. Одно только стремленье – жить надо нам с Прасковьей, во чтоб ни стало поднимать детей на ноги твёрдые, не сгибаться, а споткнёшься – упадёшь,
